Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого - Генрих Бёлль

я слышал упрек, словно он хотел сказать: «Я говорю с тобой об этом, потому что ты славный малый, но понимания от тебя ждать нечего».

Я вздохнул и сказал:

– Сабина, я пропадаю – и как актер, и морально, и физически, и материально, совсем пропал…

– Если ты голодный, – перебила она, – так ты, конечно, знаешь, где для тебя всегда найдется тарелочка супу! – Я промолчал, меня растрогал ее голос, искренний и деловитый. – Ты слышишь? – спросила она.

– Слышу, – сказал я, – и не позже чем завтра приду съесть свою тарелку супу. А если вам кто-нибудь понадобится присмотреть за ребятами, так я… я… – Тут я запнулся. Нельзя же было предлагать делать за деньги то, что я всегда делал бесплатно, и притом я вспомнил идиотскую историю с яйцом, которое скормил Грегору.

Сабина рассмеялась и сказала:

– Ну, договаривай!

Я сказал:

– Я только хотел попросить – может, порекомендуете меня своим знакомым, у меня есть телефон – а возьму я не дороже, чем все.

Она промолчала, и я понял, что она потрясена.

– Слушай, – сказала она, – меня уже торопят, но ты все-таки скажи мне, что случилось? – Очевидно, она, единственная во всем Бонне, не читала рецензии Костерта, и я сообразил, что она могла и не знать, что произошло между мной и Мари. Ведь у нее в этом кругу ни одного знакомого не было.

– Сабина, – сказал я, – Мари меня бросила и вышла замуж за некоего Цюпфнера.

– Боже мой! – крикнула она. – Неправда!

– Правда, – сказал я.

Она замолчала, и я услышал, как кто-то колотит в дверь телефонной будки. Наверно, какой-нибудь кретин, которому не терпится сообщить партнеру по скату, как можно было бы выиграть на червах без трех.

– Надо было тебе на ней жениться, – тихо сказала Сабина, – ну, понимаешь… да ты сам понимаешь!

– Понимаю, – сказал я, – я сам этого хотел, но тут выяснилось, что надо выправить эту подлую бумажку в муниципалитете и что я обязан дать подписку – ты понимаешь, подписку, – что наши дети будут воспитываться в католической вере.

– Но ведь не из-за этого же все расстроилось? – спросила она.

В двери автомата загрохотали еще громче.

– Не знаю, – сказал я, – может, это было поводом, но тут, наверно, замешано многое такое, чего мне не понять. Дай отбой, Сабиночка, не то этот взбешенный представитель германской расы, там за дверью, еще прикончит себя. Страна кишмя кишит злодеями.

– Обещай, что ты придешь, – сказала она, – и помни: твой суп весь день стоит на плите. – Я услышал, как ее голос упал, она успела шепнуть: – Какая подлость, какая подлость! – но, очевидно, забыла положить трубку на аппарат и бросила ее на столик, где обычно лежит телефонная книжка. Я услыхал, как тот тип сказал: «Ну наконец-то!» – но Сабина уже ушла. Я нарочно заорал в телефон:

– Помогите! Помогите! – визгливым тонким голосом, и этот тип попался на удочку, взял трубку и спросил:

– Чем могу быть полезен? – Голос у него был серьезный, сдержанный, очень мужественный, и я почувствовал, что он сейчас ел что-то кислое – маринованную селедку или что-то вроде того. – Алло, алло! – сказал он, и я сказал:

– Вы немец? Я принципиально говорю только с чистокровными немцами.

– Отличный принцип! – сказал он. – Так что же с вами такое?

– Ужасно беспокоюсь за ХДС, – сказал я, – надеюсь, вы всегда голосуете за ХДС?

– Но это же само собой понятно! – сказал он обиженно.

Я сказал:

– Теперь я спокоен, – и повесил трубку.

XXI

Надо было бы оскорбить этого типа по-настоящему, спросить его, изнасиловал ли он уже свою жену, выиграл ли гранд с двумя и проболтал ли со своими коллегами по службе положенные два часа про войну. У него был голос почтенного супруга, честного немецкого гражданина, и его восклицание: «Ну наконец-то!» – было похоже на команду: «Огонь!» Голос Сабины Эмондс меня немножко утешил, хотя он и был какой-то раздраженный, даже загнанный, но я знал, что она действительно считает поступок Мари подлостью и что для меня всегда найдется тарелка супу у нее на кухне. Готовила она превосходно, и когда не была в положении и не смотрела на всех упорным взглядом «ох-уж-эти-мне-мужчины», она была очень веселая, и ее католицизм гораздо приятнее, чем католицизм Карла, сохранившего насчет «шестой заповеди» свои смешные семинаристские воззрения. Упрек во взгляде Сабины, конечно, относился ко всем представителям мужского пола, но когда она смотрела на Карла, виновника ее состояния, глаза ее темнели, становились почти грозовыми. Обычно я пытался отвлечь Сабину от этих мыслей, показывал какой-нибудь номер, и она волей-неволей начинала смеяться, долго и искренне, до слез, но когда подступали слезы, смех пропадал… Мари приходилось уводить ее, утешать, а Карл, с мрачной, виноватой физиономией, сидел рядом со мной и потом от отчаяния начинал править тетради. Иногда я ему помогал, подчеркивая ошибки красными чернилами, но он никогда не доверял мне, сам еще раз все просматривал и каждый раз злился, видя, что я ничего не пропустил и все ошибки подчеркнул правильно. Он никак не мог себе представить, что я могу проделать эту работу вполне точно и справедливо, в его духе. Все трудности Карла происходят только из-за денег. Если бы Карлу Эмондсу дать квартиру из семи комнат, всю его раздражительность, загнанность как рукой бы сняло. Как-то я поспорил с Кинкелем о его понимании «прожиточного минимума». Кинкель считался гением и специалистом по части таких тем, и, по-моему, именно он установил прожиточный минимум для одинокого человека в большом городе сначала в восемьдесят четыре, а потом в восемьдесят шесть марок, не считая квартплаты. Я даже не приводил против него в качестве довода то, что, судя по мерзкому анекдоту, который он сам рассказал, он для себя лично считает прожиточным минимумом сумму примерно раз в тридцать пять больше названной. Приводить такие доводы считается чем-то бестактным, безвкусным, но вся безвкусица именно в том и заключается, что такой тип смеет рассчитывать за других их прожиточный минимум. В эту сумму – восемьдесят шесть марок – даже входят траты на культурные потребности: должно быть, кино или газеты, а когда я спросил Кинкеля, надеются ли они, что вышеупомянутый гражданин сможет на эти деньги посмотреть хороший фильм, что-нибудь облагораживающее, познавательное, он разозлился; а когда я спросил, как понимать пункт «возобновление бельевого запаса» и не наймет ли министерство какого-нибудь добродушного старичка, который будет бегать по Бонну и снашивать подштанники, а потом докладывать министерству, за какое время подштанники изнашиваются, – то жена Кинкеля сказала, что я заражен опасным субъективизмом, а я ей