Софья Толстая - Нина Никитина

А Лёвочка в это время мучился из‑за невыносимых болей в желчном пузыре, покрывался холодным потом, стонал, катался по полу, таская за собой тяжелый стул. По субботам он отправлялся в баню, представлявшую собой самый простой, крытый соломой сруб на берегу Большого пруда. Пол бани был застлан чистой соломой, источавшей аромат ржаного хлеба. На раскаленный пол он плескал ведрами воду, которая находилась тут же в чугунах и бочках. Вода шипела, пар окутывал все пространство бани, муж потел, мылся, снова потел, а кто‑нибудь из приглашенных смельчаков, изнемогая от жары, выскакивал на мороз, купался в снегу и снова парился. Баня служила своеобразной лечебницей, снимавшей любую хворь.

Лев Николаевич вел здоровый образ жизни и был не по годам довольно свеж. Впрочем, и Софья по — прежнему хорошо выглядела. Время не тронуло ее легкого румянца, так украшавшего чуть смугловатое лицо. Блеск в глазах был по — прежнему обворожительным, а небольшой прищур ее огромных карих глаз придавал лицу особую пикантность. Она не носила ни очков, ни пенсне, чтобы не испортить своего весьма притягательного образа. В общем, Софья была на редкость моложавой, без единой морщинки на лице и весьма авантажной. Правда, несколько полноватой: сказывались ее многочисленные беременности. Но это не мешало ей производить на мужчин весьма приятное впечатление, в чем она еще раз убедилась во время своей успешной аудиенции у государя. Конечно, думала она, было бы совсем неплохо сбросить лишние килограммы. Не поэтому ли она почти не ела, а только чуть — чуть «клевала»? Ее выручала легкая стремительная походка. В общем, Софья явно знала себе цену, возможно, этим и отпугивая всех своих потенциальных поклонников. Кажется, один только Фет оказался не из пугливых, воспевал ее до конца своей жизни. Однажды уже под вечер, стоя на платформе в ожидании поезда, он резко повернулся в сторону Ясной Поляны и прокричал: «В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать!..» — но не смог продолжить и зарыдал. Она же отвечала ему своей возвышенной дружбой. А Лёвочка не понимал их отношений и ревновал ее.

Однажды Софья решилась обо всем рассказать в своей повести «Чья вина?», в которой было много прозрачных намеков, в том числе и на мужа. Ей нравилось вскружить чью‑нибудь поэтичную голову, чтобы муж заревновал. Она частенько стала видеть грешные сны, в которых отражались ее тайные желания. Теперь Софья действительно осознала справедливость Лёвочкиных слов о том, что всякая жизнь мутна и грязна подобно реке, но все‑таки в ней есть много и чистых ключей. Не поэтому ли вода в такой реке может быть очень прозрачной? Софья постоянно жила надеждами, по утрам, смотря на мужа, она чаще видела его обновленным, пребывавшим в свежем, «утреннем» душевном состоянии, так благотворно сказывавшемся и на ней. Она восхищалась его стойкостью, не позволявшей поддаваться фимиаму, идущему от его многочисленных почитателей. Он выдерживал этот настой очень достойно, не задыхаясь. В такие минуты прозрения Софья хорошо понимала свою совсем непростую миссию — быть женой гениального человека. И с еще большей энергией бралась за переписывание рукописей мужа, охотно распределяя их между собой и дочерьми, одновременно задумываясь над тем, почему их красавица Таня до сих пор не замужем. Софья искала причину в себе, объясняя это тем, что сама ни к кому из многочисленных претендентов на руку дочери симпатии не испытывала. Она была убеждена, что если мать питает какие‑то теплые чувства к жениху дочери, то брак будет непременно счастливым. Своим добрым расположением к женихам дочерей она не могла похвастаться. Так, например, Павел Бирюков, один из ухажеров Маши, вызывал в ней недобрые чувства. А может, ей стоит сменить гнев на милость и позволить дочери выйти замуж? На эти вопросы у нее не было однозначных ответов, как и на вопрос: доколе Таня будет продолжать кокетничать с молодыми людьми, то с Мишей Стаховичем, то с Мишей Олсуфьевым? Сколько можно? Пора бы остановиться на ком‑нибудь из них. Правда, Стахович очень настораживал Софью, о чем она не раз говорила Тане. Ей не нравились его расточительность, широкие жесты, разбрасывание денег направо и налево, даже лакею он мог спокойно отдать золотой. Ей так хотелось, чтобы сама дочь перестала быть grande coquette, а побыстрее стала счастливой женой и матерью. Софья была уверена в том, что ее старшая дочь достойна только самого лучшего мужа, ведь Таня так умна и хороша собой, к тому же так дипломатична, что могла успокоить сразу всех: и мама, и папа. В семье с ней считались все, даже Лёвочка. Она всегда старалась разобраться в непростых родительских отношениях, чаще всего у нее это хорошо получалось.

Теперь Софья полюбила по утрам высаживать деревца у Нижнего пруда, которые выкапывала то в Чепыже, то в Елочках. Но однажды она пришла в ужас от увиденного: от ее тщательной работы не осталось и следа. Все деревца были вытоптаны стадом деревенских коров. Было так жаль напрасно затраченных усилий. Софья строго — настрого приказала дворнику Василию лучше следить за порядком у дома, гнать деревенских коров вон из усадьбы. Что ж, она пожинала плоды благодетельного мужа, позволявшего все делать мужикам и бабам в собственном имении. Как же он избаловал народ! — не раз изумлялась Софья.

Она часто грустила, ей явно кого‑то не хватало. Конечно же милейшего Леонида Дмитриевича Урусова. Воспоминания о нем спасали от неуютного одиночества. Как все‑таки избаловал ее этот утонченный князь своим участием и преклонением! Какой контраст с холодностью и безучастностью строгого мужа. Недавно в Ясной Поляне побывала вдова Урусова, приехавшая к ним вместе с двумя своими дочерями. Как она растерзала душу Софьи своими рассказами о покойном муже. На нее нахлынул поток воспоминаний, теперь она видела князя словно живого, сидевшего здесь, с ними за столом и просившего, чтобы она полюбила его «бэдную» жену. Урусов проговаривал все это с характерным, только ему одному присущим акцентом, так нравившимся ей. Парадоксально, но она действительно испытывала нежные чувства к его бедной жене, а особенно к его дочери Мэри, похожей на своего отца и к тому же прекрасной музыкантше, игравшей так, что сердце Софьи разрывалось на части. А вдова, глядя на нее, призналась: «Jamais il n’aurait ose vous pour se l’avouer, et il aimait trop le comte pour se l’avouer meme a soi‑meme» («Но он никогда не посмел бы признаться в своей любви, и он слишком любил графа, чтобы признаться в ней самому себе». — Н. Н.). Так она поведала Софье о любви покойного князя к ней, которую он любил гораздо больше, чем Лёвочку. Вдова была благодарна Софье за то, что та одарила ее мужа радостью, дружбой, участием и заботой. Действительно, у нее с князем были особые, очень возвышенные отношения.

Что еще она могла запомнить из своей долгой семейной жизни? Тотчас же на ум приходили постоянные тревоги на счет переваренных или, напротив, недоваренных кушаний и угощений, воспринимавшихся ею как‑то особенно преувеличенно и ответственно, а если что‑то случалось в жизни светлое и прекрасное, то почему‑то проскальзывало незамеченным мимо нее. Так прошли, точнее пробежали, ее многие годы в замужестве. Однообразно протекали дни за днями, без энергии и вдохновения, все больше по инерции. Вспоминая и осмысляя прожитое, Софья с горечью отмечала, что была создана вовсе не для затворничества, а совсем для другого, тогда куда ярче могли бы расцвести ее таланты. Только воспоминания о князе хоть как‑то успокаивали затаившуюся боль сердца. И хотя бы на миг она переставала ощущать себя жужжащей в паутине мухой, случайно попавшей туда, где паук высасывал ее кровь.