Лесовичка - Лидия Чарская

— Господа, пожалуйте на сцену! Через десять минут начало! — послышался снова где-то, поблизости, голос помощника режиссера, и одновременно в дверь Ксаниной уборной постучали.

— Войдите! — успела крикнуть Зиночка и, торжествующе улыбаясь всем своим существом, почти в голос крикнула входившему Арбатову:

— Сергей Сергеевич, глядите!

Тот словно замер на месте.

— Браво! — вырвалось у него почти испуганным, восторженным криком, и он отступил назад к двери, опешивший, потерянный, изумленный.

— Детка! Вы ли это?!

— Ну, конечно, она! Конечно! — расхохоталась Зиночка, — а вы уж поди думали, что мы и загримироваться не умеем. Только вот золотого парика, который полагается фее, не надевали. Ни к чему он, когда собственные кудри — одна прелесть. Да и нельзя ей лицо мазать — портить только… А за цветы спасибо, пригодились… Поблагодарите же за цветы, Китти! — захохотала и засуетилась Зиночка.

— Благодарю вас! — тихо проронила Ксаня.

Арбатов крепко сжал ее руку.

Он был в восторге от своей новой питомицы.

— Вот вам моя рука… на счастье… И Господь с вами!.. Я чувствую, что буду отныне, как отец дочерью, гордиться вами!

Его голос дрогнул. Он быстро перекрестил Ксаню, поцеловал ее в лоб и вывел ее из уборной.

— Боже мой! Да разве это фея Раутенделейн! Чумичка какая-то!.. — услышала Ксаня знакомый голос за кулисами.

Арбатов вздрогнул и обернулся.

Перед ним и Ксаней, с резко намалеванным красками лицом, в белокуром парике и средневековом мещанском платье, стояла Истомина, игравшая жену Генриха Литейщика. Ее лицо кривилось от плохо сдержанной досады, губы и глаза со злобою усмехались.

— Что они сделали с вами, дитя мое! Выпустить вас без парика и такой чумичкой-смуглянкой вдобавок! — стараясь говорить вкрадчиво и нежно, произнесла она снова, непосредственно обращаясь к Ксане.

Арбатов вспыхнул.

— Оставьте девочку в покое, Маргарита Артемьевна! — произнес он резко. — Чем меньше искусственности в таком юном существе, тем это лучше для него. Я рад, что Китти будет не обычной феей Раутенделейн, какою представляет ее себе публика, а внесет в эту роль нечто новое, свежее и незаурядное. Она прелестна к тому же и без всякого грима.

И, сказав это, он наскоро провел Ксаню в первую кулису.

— Отсюда будет ваш первый выход, детка, — проговорил он уже новым, деловым тоном. — Выбегайте смело, забудьте о публике… Вы не Ксаня Марко и не Китти Корали более, помните это: вы сегодня фея леса, лесовичка Раутенделейн, лесное дитя! И да хранит вас Христос!

Новый звонок задребезжал близко, совсем близко от них. В тот же миг послышались чудесные меланхолические звуки шопеновского вальса. Это оркестр заиграл за спущенным занавесом. Голоса смолкли и в публике, и за кулисами. Наступила торжественная минута. Звуки то пели и разрастались, то снова нежно-нежно замирали точно где-то вдали… Пели чарующие скрипки, по-соловьиному заливалась флейта, рыдала арфа сладко и печально…

Но вот прервалась музыка, и занавес с шуршаньем, легко и быстро, поднялся кверху. Сердце Ксани дрогнуло впервые…

— Китти! — послышался за ее плечами сдержанный шепот, — вот вам мое благословение.

Ксаня живо обернулась.

Зиночка в своей прозрачной юбочке и корсаже стояла перед нею, улыбалась подрумяненными губками и протягивала ей маленький образок.

— Спрячьте за вырез платья… Это от Владычицы из обители Казанской… Володя, муж мой покойный, привез… Во всем помогает… Я всегда выхожу с этим образком на сцену… А теперь с Богом!

Она быстро перекрестила Ксаню, помогла ей засунуть образок за платье и так же быстро скрылась за кулисами.

— Ваш выход, госпожа Корали, приготовьтесь! — услышала Марко над своим ухом, и старичок, помощник режиссера, с пьесой в одной руке и с электрическим фонариком в другой, очутился подле Ксани.

Протянулась минута, показавшаяся вечностью Ксане. Что пережила она в эту минуту, вряд ли она могла отдать себе отчет. Это не был страх. Нет. Это был сплошной, холодящий душу ужас, от которого замирало сердце, и мурашки пробегали по спине. Ей точно хотелось уснуть, с тем чтобы никогда больше не проснуться. Умереть, сгинуть навсегда… Мысль о предстоящем сейчас первом появлении на суд публики, сознание, что вернуться назад уже теперь невозможно, разом охватили душу Ксани.

— Да выходите же!.. Что вы зеваете! Пора! — с тем же ужасом, явственно отразившимся в старческих глазах, топая ногами, чуть ли не кричал ей в голос помощник режиссера.

Она только сейчас проснулась от забытья, от какого-то тяжелого кошмара, на минуту завладевшего ею…

— Не пойду! — строптиво и резко буркнула она. — Не пойду! Зачем они смеются!

Они действительно смеялись. Истомина и ее сын Поль открыто насмехались над нею, вытянув шеи из-за соседних кулис.

— Но вы зарежете нас… Арбатова… спектакль! — схватившись за голову, простонал помощник.

И тут же Ксаня почувствовала, как чьи-то сильные руки взяли ее за плечи и мягким, но упорным движением почти вытолкнули на сцену. Перед ней на миг промелькнуло встревоженное, но радостное личико Зиночки, благодарно улыбающееся по адресу Арбатова, сумевшего прервать критический момент.

А в другой кулисе перекошенные лица Истоминой и Поля. И затем все смешалось в представлении Ксани. Действительность перестала для нее существовать…

Легкий, невольный, восторженный крик сорвался с уст Ксани, когда она очутилась на сцене.

Что-то резкое, светлое ударило ей в глаза. Это была усеянная электрическими лампочками рампа, отделяющая зрительный зал от публики.

Но Ксаня не обратила внимания ни на этот свет, ни на битком набитую зрительную залу, ни на продолжительное, дружное рукоплесканье публики, приветствовавшей ее появление.

Она видела его, только его: давно забытый, старый друг был снова с нею — старый родной лес. Искусственно выполненный в талантливо написанных декорациях, он окружал ее со всех сторон. На последней репетиции декорации не были еще готовы, и теперь Ксаня впервые увидела их. Увидела… и замерла душа лесной девочки. В полумраке, господствовавшем на сцене, огромные деревья, и искусственные куски зеленого мха и травы, и синее озеро, затонувшее в зарослях, и колодец, — показались вполне естественными лесовичке… Она забыла все — и недавние горести, и невзгоды, и хитросплетенную сеть интриг сначала в Розовском поместье, потом в монастырском пансионе и здесь на сцене. Она чувствовала одно, она снова в лесу, прежняя лесовичка, лесная девочка, фея-нимфа Раутенделейн… Что-то широкое, властное и могучее разрасталось в душе Марко. Пропадали, исчезали постепенно месяцы тоски и страданий из ее души и памяти — и словно под веянием сладкой, непонятной чары оживало в ней прежнее лесное дитя…