Царев врач, или Когда скальпель сильнее клинка - Александр Сапаров

Обратно я шел в отличном настроении. Мои мечты о бактериологической лаборатории, где я смогу заниматься тем, чем никогда не занимался и даже не думал об этом – вакцинами, – начинали сбываться.

Сейчас я находился в другом теле, и все мои прививки из другого времени отсутствовали. Единственное, что мне было досконально известно, что в эпидемию чумы, которая прокатилась по Руси несколько лет назад, я выжил, и теперь у меня стойкий иммунитет к этой болезни. А сколько болезней сейчас бродит по земле? От оспы до холеры. Что там грипп? Его и за болезнь пока не считают. Дизентерия, глисты, паразиты. Сколько на бедном человеке, оказывается, всего живет и процветает. Зарезали кабанчика и приготовили, и все, кто ел, благополучно померли от трихинеллеза. Или точно так же медвежатинки съели, и туда же, вслед за любителями свинины. А был бы на торге всего один специалист с микроскопом, и проблема была бы решена. Осмотрел мясо, поставил печать, и можно продавать. А за печать денежка, как в наше бинзесовское время, как выговаривал это слово один из моих знакомых в малиновом пиджаке.

Ну ладно, если начинать, то, как доктор Дженнер, искать коров с коровьей оспой, ловить мальчишек-сирот и на них прививать. А выживет, не выживет – кто угадает. Потом, как мне поддерживать вирус в культуре? Нет у меня ни термостатов, ни куриных эмбрионов в избытке. Все придется искать самому. Но кто ничего не делает, тот ничего и не добьется. Мне казалось, что государю должна понравиться идея прививок от оспы, какой бы странной она ни показалась. Но согласие государя – еще не все. Нужно было добиться, чтобы с согласия церкви, с ее благословения начались массовые вакцинации. А то разбушевавшиеся народные массы запросто вздернут на веревку наивного медика, попытавшегося обогнать свое время, и не исключено, что еще помучают перед смертью. И опять передо мной стоял вопрос каучука: мне нужны были резиновые перчатки, без них моя хирургическая сущность просто внутренне не принимала возможности работы с инфекционным материалом. А вскрытие! Сколько патологоанатомов в свое время закончили свою жизнь, нечаянно поранившись во время вскрытия или не соблюдя принципов антисептики!

Поэтому у меня в вотчинах десятки детей вместо того, чтобы помогать своим родителям, ежедневно устремлялись в поля и выкапывали корни одуванчиков. Хотя, может, это в каком-то роде и была помощь, потому что одуванчики являлись одним из самых быстро растущих сорняков. В каждом селе был устроен приемный пункт, куда сносили все корни, там их взвешивали и расплачивались с детьми. Никто это серьезной работой не считал, поэтому те совершенно незначительные суммы, которые дети получали, воспринимались как бы свалившимися с неба. Те, кто работал на приемном пункте, получали побольше, в их задачу входило отмывание корешков от грязи, размалывание их на мельнице (их у меня было целых три), потом заливание водой.

Весь млечный сок, который собирался на поверхности, осторожно снимался, высушивался и готовился к отправке в Москву. А я думал, что неплохо будет, если крестьяне смогут заготавливать в год хотя бы несколько килограмм такого каучука-сырца. Наверное, стоило ввести такое количество корней одуванчиков в состав ежегодного оброка. На мои пока довольно скромные потребности этого каучука должно было хватить. Опыты с его вулканизацией я оставил на осеннее время.

Мои радужные размышления о прекрасном будущем внезапно закончились. Я столкнулся с Хворостининым, который с усмешкой смотрел на меня сверху вниз.

– И это воин, – с легким презрением в голосе заметил он. – Идет, не видит ничего, делайте со мной, что хотите.

– Дмитрий Иванович, так я вроде у себя дома, кого мне опасаться?

– Вот те, которые не опасались, уже в сырой землице лежат. Ладно, давай собирайся, поедем мы сейчас кое-куда здесь, в Москве. Ну что смотришь, мать твоя отходит, тебя перед смертью увидеть хочет, каким ее сын вырос. Обрадуем.

После моих приказаний во дворе начался переполох. Выскочила Ирка и пригласила князя в дом. Она женским чутьем понимала, что в наших отношениях с Хворостининым не все так просто, а может, она все отлично знала, жизнь во дворце учит быстро.

Откуда-то появился Кошкаров. Он, увидев своего товарища и бывшего начальника, расцвел, и они крепко обнялись, как будто не виделись годы.

Через полтора часа наша кавалькада мчалась по московским улочкам, заставляя прохожих жаться к обочине.

Настроение было не очень, Дмитрий Иванович сам выглядел угрюмым и неразговорчивым.

Тяжелые ворота, в которые мы долго стучали, так и не открылись. Только сбоку из небольшого проема отворившейся двери вышла монахиня и предложила мне пройти внутрь. Рванувшегося вслед за мной Хворостинина она остановила одним движением руки. Я долго шел за монашкой по темным переходам между палатами. Проходили мимо то и дело встречавшихся монахинь в темных одеяниях. Потом зашли в узкую келью, освещавшуюся тусклым светом, льющимся из узкого же окошка. На топчане, укрытая покрывалом, лежала истощенная женщина средних лет. На ее худом лице глаза казались огромными.

Она со слабой улыбкой смотрела на меня.

– Сереженька мой, сколько молила Господа и вымолила ведь, вижу тебя живым-здоровым, в милости царской. Простишь ли ты мать свою за все, что тебе пережить пришлось, недоглядела я, всю жизнь за это прощение себе вымаливала, а сейчас смертушка пришла долгожданная. Тебя увидела, и можно помирать.

– Мама, – сказал я непослушными губами и закашлял. – Мамочка моя милая, это ты прости сына своего непутевого, что ни разу тебя увидеть не удосужился.

И я упал на колени рядом с кроватью больной, слезы сами собой потекли из глаз.

Я склонился головой к ее лицу, и она иссохшей рукой погладила меня по волосам.

– Не плачь, сынок, кара это Господня за грехи мои тяжкие. Благословляю тебя, мой родной. Слушайся Дмитрия Ивановича, как отца родного.

Ее рука бессильно упала на кровать, и она замолчала, но было видно, что она жива, просто устала от разговора.

Приведшая меня монахиня тронула за плечо.

– Пойдем, боярин, негоже тебе в монастыре задерживаться, попрощался с мамкой и иди себе с Богом.

Я шел обратно по коридору и не мог понять своей реакции. Ведь, собственно, кем была мне эта Анастасия? А слезы из моих глаз текли самые настоящие.

Когда я вышел из монастыря, Дмитрий Иванович стоял на том же месте.

– Ну как она? – спросил одними губами.

– Плохо, – так же тихо ответил я.

– А, пропади все пропадом, – закричал князь и, вскочив на коня, с размаху ударил его плеткой.

И мы понеслись за ним по уже темным улицам Москвы.

Домой он не поехал, только послал нескольких человек сообщить, что остался у Щепотнева.

Ужин прошел в молчании, потом мы поднялись ко мне в кабинет и там продолжили наливаться водкой, которой у меня было предостаточно.

Вначале я думал, что хмель его не возьмет вообще, но он опьянел довольно быстро и все пытался рассказать мне, какая была женщина моя мать и как он пытался отговорить ее от пострижения. Вскоре он уже плакал, почти как я недавно, а потом положил голову на стол и заснул. Я кликнул слуг, князя унесли в гостевую спальню, где раздели и уложили в кровать. Ко мне же после сегодняшнего длинного дня со множеством событий сон не шел совершенно, я промаялся, но так и не заснул почти до утра.