Космополит. Географические фантазии - Александр Генис

У нас такой не было. Летняя свобода лишала жизнь зимнего смысла, меняя идеал на счастье, когда нам было по пути. Доверяя больше встречным, чем карте, мы тряслись в попутных грузовиках, останавливаясь там, где, как это часто бывает между Балтийским и Белым морями, кончался асфальт. Угодив в беспутную паузу, мы брели пешком, ждали подводу, вскакивали в товарняк или жили там, куда занесло, надеясь, что случай подвернется раньше, чем кончится тушенка.

Однажды на просеку вышел ражий медведь, в другой раз — цыганский табор, в третий — нас подобрал мятежный газик, пробиравшийся домой на Север, не разбирая дороги. Его водитель пропил командировочные еще в Москве. В жилых местах он вел машину впроголодь, в лесу жил ухой (на Севере без крючков не выходят из дому). За рулем шофер непрестанно матерился, но у костра, за нашей водкой, церемонно представился:

— Анатолий Борисович, — и тут же пояснил: — Толяныч.

В то лето мне встречались только необычные люди, но и виды были не проще, в чем я окончательно убедился на Соловках, когда пришел час полярного заката. Стоя по пояс в студеной воде (чтобы отвязалась мошка), я смотрел, как вчера перетекало в завтра. Нежно, как в романсе, солнце коснулось моря и, мягко оттолкнувшись от него, пустилось обратно в небо.

Нам тоже пришла пора возвращаться, но из патриотизма мы еще дали крюк во Владимир, который неведомый мне тогда Бахчанян предложил к юбилею переименовать во Владимир Ильич. Знаменитая церковь закрылась на реставрацию, причем с размахом — на десять лет. Зато был открыт магазин «Соки — воды». В нем не было ни того, ни другого, но из вакантного конуса щедро текло «Плодово-ягодное». Окунувшись в море дефисов, смешавшись с местной толпой, мы до вечера не отходили от прилавка. Закуской служила горькая рябина с куста, неосторожно выросшего у порога.

— «Пьяной горечью фалерна чашу мне наполни, мальчик», — говорил я тетке в летних валенках.

Но она все равно улыбалась, потому что за дверьми стояло то единственное лето, когда мне все прощалось.

Живя в этой стране, мы с отцом делали вид, что ее нету, и никогда не называли по имени. Теперь, когда ни ее, ни его нет в живых, я думаю о том, почему они оказались неразлучны.

Отец ненавидел советскую власть и был ей обязан — всем плохим и всем хорошим. На то, чтобы отличить одно от другого, ушла его старость.

Обычно страна живет дольше человека, но когда она все-таки умирает раньше, то кажется, что Клио сделала описку. Отец в это, конечно, не верил. И правильно делал, ибо жизнь его не прошла незамеченной. Она не поместилась даже в девятьсотстраничные мемуары, которые отец начал с родного угла на Еврейском базаре Киева, а назвал (не он первый и, как выяснилось, даже не второй) «Mein Kampf».

Он действительно всегда боролся с обстоятельствами и побеждал их путем простодушного эгоизма, неукротимого жизнелюбия и гражданского неповиновения. Солдат невидимого фронта, отец полвека провел в борьбе со страной, любить которую он научился только на пенсии. Отказываясь считать прожитое исторической ошибкой, он никак не мог признать смерть державы, от которой никогда не ждал ничего хорошего.

Возможно, и тут он был прав. «Говорят, — пишет московский философ, — СССР умер. Чепуха, подсознание бессмертно». Если считать подсознание нерастворимым остатком истории, то оно и делает нас похожими. Особенно — в эмиграции, откуда проще окинуть взглядом прошлое и найти его на карте. Ее двумерные просторы гипнотизируют — но только наших, судя по тому, что мне сказали специально спрошенные канадцы, чья страна тоже занимает изрядную часть глобуса. На отца карта производила травматическое воздействие: он страдал, когда она менялась.

Как редиска свою грядку, я люблю край, где вырос. Но отец исповедовал широкоформатный, географический патриотизм — как перелетная птица. Он тоже любил путешествовать. О Западе мечтал, словно мусульманин о рае, а еврей о мессии. Деля эту грезу с отечеством, отец никогда не задумывался над тем, что его там ждет: Запад был нашим Эверестом. «Достаточно того, что он есть», — ответил Эдмунд Хиллари, когда его спросили, зачем туда забираться.

Отцу, однако, в эту сторону путь был заказан. Даже тогда, когда он согласился считать Западом Югославию, потому что ею правил Тито, незадолго до того получивший в советской прессе титул «кровавой собаки».

Осев на самой западной окраине своей страны, отец летал, куда пускали. Из Риги, в сущности, все дороги вели на восток. Профессор гражданской авиации, он посетил каждый аэродром страны — и Магадан, и Кушку. С отцом было невозможно играть в города. К тому же он помнил, что вкусного съел в каждом из них. Опытный гражданин своей опасной страны, отец всюду чувствовал себя дома. Одна шестая лежала перед ним гладкой простыней без единой морщинки.

«Советская власть может существовать только в изоморфном пространстве, — говорил отец — и приводил пример, доступный пятикласснику: — Пифагоровы штаны во все стороны равны».

Отцу и правда было все равно. Он свято верил, что весь советский народ связывают воедино могучие антисоветские эмоции. Проникнув в извращенную природу режима, отец понимал все его уродства и умел ими пользоваться. Кумиром его был, естественно, Остап Бендер. Еще и потому, что в жизнь они вошли одновременно: «В пятницу 15 апреля 1927 года», — любил цитировать отец самое начало «12 стульев», где упоминался его день рождения.

Отец тоже не боялся официантов, швейцаров и гостиничных администраторов. Он умел льстить, придавать себе весу, давать мелкие взятки и находить общий язык с милиционерами и колхозниками. Он умел отделять людей от принципов, которых сам никогда не имел, живя беспартийным. Зная, что своих бьют первыми, отец и мне запретил вступать в комсомол, что нас не погубило, но и не спасло. У советской власти нельзя было выиграть, она ведь и сама себе проиграла.

История трижды разрушала отцовскую жизнь до основания. Первый раз — в войну. В эвакуацию он отправился с цыганами, за которых и его, и меня принимали в детстве. Учитывая происходящее, 14-летний отец взял в дорогу «Войну и мир». Классика не подвела: в таборе редко читают Толстого, и умиленные встречные делились хлебом.

Второй раз было сложнее. В Рязани отец строил первые авиационные локаторы. Считая их гарантией мира, он работал семь дней в неделю, летал с испытателями и приходил за получкой с портфелем. Первым в городе купив «Победу», он к тридцати достиг потолка и рухнул обратно. Подражая Хрущёву, отец тоже высказался о культе личности.

В Ригу мы перебрались потому, что там были камины и трубочисты в мундирах из Андерсена. Начав с политического нуля, отец к нему снова вернулся, когда его вышибли из института, после того как близкий друг остался в Англии. Двадцать лет спустя до Америки чудом добралась стенограмма зловещего собрания. Из нее я выяснил, что отец вел себя с кристальной порядочностью. Это было тем удивительней, что меня он учил по Эпикуру. «Живи незаметно», — цитировал отец и переводил для убедительности: