Услышь меня, чистый сердцем - Валентина Малявина

…Помню, как попало мне тогда от мамы зато, что пришла домой позже 10 вечера, а я совершенно не огорчилась. И не спала всю ночь, думая о Саше, пугаясь и радуясь одновременно. Так начались наши встречи.

А потом наступил особенный день. Стояла зима. Саше не нужно было почему-то идти в училище, а его мама Татьяна Александровна спозаранку уехала на работу. Он позвонил мне рано-рано:

— Приезжай…

На улице было пасмурно, шел мокрый снег. Я поднялась по ступеням его подъезда, остановилась перед дверью. Сердце колотится, почти выпрыгивая из груди, голова кружится… Я звоню. На пороге — он, вопреки обыкновению, очень серьезный.

Комната у него — маленькая, очень уютная: кожаный диван и два кресла, старинное бюро и лампа. На бюро — моя фотография: это неожиданность.

— Она и при твоей маме стоит?..

— Мама ее и поставила, она считает, что вы с ней похожи.

В тот день мы стали по-настоящему близки. Помню, как тихо было у меня в душе, как вслушивалась я в эту тишину, как много мы с ним молчали. Я совсем не испугалась, поняв спустя несколько недель, что мне предстоит стать матерью. Просто сообщила об этом Саше, ничуть не сомневаясь в нем.

Я не ошиблась. Он действительно решил все за нас обоих. Не сказав родителям ни слова, мы отправились в ЗАГС.

Когда выяснилось, что невесте еще нет восемнадцати лет, вновь все решил Саша: именно он умудрился, прорвавшись сквозь огромную очередь, в тот же день взять в Киевском райисполкоме разрешение на регистрацию брака. Мы стали мужем и женой под «всепонимающие» улыбки официальных лиц…

…Родители… Нашим мамам мы с Сашей доверяли полностью. Мы оба искренне верили, что не только наш брак, но и известие о будущем малыше станет для них радостным сюрпризом. Несмотря на это, отправляясь в ЗАГС, я сказала маме, что иду в театр — на спектакль. Вернувшись, мы встали рядышком посреди комнаты, свидетельство о браке — у меня. Предусмотрительно прячу его за спиной, размышляя, как бы это помягче сообщить новость.

Мама отдыхает на тахте, читая газету, бабушка сидит за столом. Мама уже успела спросить, как нам понравился спектакль, а мы — торжественно промолчать в ответ. И тут невольно помогла бабушка:

— Настя! (это — маме — В.М.) У них что-то за спиной… с гербом!

— Ну? Что у вас там? — улыбается мама.

И я протягиваю ей наше свидетельство о браке.

Коротко вскрикнув, словно от удара, мама вскакивает и выбегает из комнаты. Приходится все объяснять бабушке, которая только охает да крестится. Рассказываю обо всем, включая мою беременность… Мама уже вернулась, тяжело молчит, стоя на пороге. И вдруг — какое счастье! — дедушкин голос из соседней комнаты:

— Ну, молодые, поздравляю вас! Счастья вам! Все остальное — уладится.

И совсем другим тоном — моей маме: «Чего рыдаешь? Радоваться надо, а не плакать!..»

Все, теперь можно ехать к Сашиной маме, еще ничего не знающей.

Но и по сей день я не могу сказать, что именно ощутила Татьяна Александровна, услышав нашу «новость». Все-таки вот что значит родословная и выработанная несколькими поколениями привычка к сдержанности в проявлении эмоций. Она просто угостила нас чаем и сказала:

— Оставайся здесь, у нас.

Я была так тронута, что в тот же вечер рассказала ей о будущем ребенке.

Моя свекровь по-прежнему была доброжелательна и ласкова. Но кто знает, возможно, именно в тот, наш первый с Сашей супружеский вечер и зародился в ее очень красивой головке этот роковой план, план настоящего предательства, круто повернувший нашу с мужем жизнь?..

Предательство в девяти случаях из десяти предполагает сговор. И этот сговор матерей тоже был — конечно же из самых лучших побуждений, из тех самых намерений, которыми и выстлан путь в ад…

Вот и здесь, на суде, я постоянно ощущаю эту смертельную, ледяную атмосферу сговора. Только теперь, после того первого в моей жизни предательства, я ее уже узнаю…

Мы с Сашей были счастливы. Шли дни — он учился, я — потихоньку толстела… Однажды Татьяна Александровна напомнила мне:

— Валентина, нужно пойти к врачу. Опытному. Я договорилась со своей знакомой, в поликлинику сходишь позже…

«Опытная» доктор жила на Смоленке: толстая крашеная блондинка с унизанными кольцами жирными пальцами. В одной из комнат — все, что требуется для приема: от стола до медицинских тазиков.

Помню свой ужас, когда блондинка предложила меня «осмотреть» и мерзкую, непереносимую боль во время «осмотра». Что она со мной делает?! Почти не помню обратный путь, хотя был он кратким: свекровь почему-то отвела меня к моей маме.

Я упала на свою кровать, едва не теряя сознание, с трудом расслышав мамин вопрос:

— Тебе очень плохо?

— Очень…

Багрянец жара окутывает меня, сквозь его пелену слышу, как мать звонит Татьяне Александровне, уже уехавшей, оказывается, домой.

Мелькает мысль о Саше: вспоминаю, что сегодня у него урок мастерства, значит, домой придет поздно. У меня все болит, я вся — словно сплошная рана, а мама почему-то заставляет меня подняться, ведет снова вниз, сажает в машину — отправляет к Татьяне Александровне.

Застряла в памяти фраза таксиста: «скорую» бы надо вызвать…

…Но «скорую» вызвали только вечером, после визита толстой врачихи, предупредившей: «Врачам скажешь, что вешала занавески и упала!..»

Вместо меня это сказала Татьяна Александровна. У доктора, приехавшего по вызову, — худое и строгое лицо.

— Срочно! Носилки! — резко говорит он кому-то.

У меня жар, температура 39. Я умираю?

Каким-то образом я оказываюсь уже в больнице, кто-то поит меня морсом, боль вновь накидывается на меня и достигает своего апогея. И вдруг… Что-то живое толкает меня, шевелится где-то в ногах, заставляя забыть о боли, о горячке, о себе. Откидываю одеяло — а там живой кукленок… девочка! Совсем настоящая, ведь моей беременности шел уже седьмой месяц!

Хочу взять ее на руки, но грубый окрик няньки, углядевшей это, обрывает мое недолгое материнство.

Мою девочку отнимают у меня, уносят куда-то… Куда?!

Больше я не увижу ее никогда. Моя доченька умерла, как мне пояснили, от недоношенности. Столько лет прошло, а до сих пор мои руки хранят память о единственном прикосновении к ее крохотному родному тельцу…

Почему я пишу об этом страшном дне?

Потому что и по сию пору уверена: именно он определил мою дальнейшую, всю насквозь неприкаянную, судьбу.

Всю мою «беспричальную» какую-то жизнь, больше всего и впрямь напоминающую лодку, летящую по воле волн, лишенную возможности причалить к берегу…

Наверно, совсем не трудно понять Татьяну Александровну и мою маму, отыскавших ужасную врачиху, «позаботившуюся» о преждевременных родах. Они обе — наши мамы — хотели нам с Сашей счастья, полагая, что ребенок станет для нас обузой… Но мы-то так не считали, мы хотели нашего ребенка, очень хотели. И были уверены и в себе, и в наших родных.