Шанхайский цирк Квина - Эдвард Уитмор

Мама вспомнила, что рассказал ей бывший шофер генерала. Свозив Квина в Цукидзи, он, ясное дело, несколько дней понаблюдал за домом Квина.

Здоровяк, отчитывался он, все время смотрит телевизор. У него, похоже, нет других интересов, и он все время молчит. Когда тот, другой, дома, дылда сидит, сложив руки на коленях. Просто сидит и все. Но как только другой уходит, он вынимает из кармана кусок мяса. Черного, заветрившегося, он держит его в руке, глядя на экран. Когда я вошел, раздвижные двери были приоткрыты, поэтому мне удалось кое-что рассмотреть. Мясо, кажется, язык, обычный говяжий язык, наверное, зажаренный на углях, — отсюда и черная корка. Дылда его все время тискает, и потом, сейчас жара, так что язык начинает разлагаться. И еще один любопытный факт: хотя он все время смотрит телевизор, на экране нет картинки. Просто серое пятно и гул.

Мама слушала отчет бывшего капрала без удивления. Мужчины больше ничем не могли ее удивить. В борделе в Кобе она узнала десять тысяч мужчин с их десятью тысячами капризов и фантазий.

Но, как сказал мудрец, «хоть на свете и десять тысяч живых существ, среди них не найдется ни одного, которое могло бы повернуться спиной к тени, чтобы солнце не осветило его живот».

Мама закрыла глаза и подумала о языке, который мальчик держал в руках, о мясе, кишащем белыми червями, похожими на остриженные ногти.

Такое же мясо всадники в Гобийской пустыне тысячи лет возили под седлом. Эти всадники, духовные предки мальчика, в свое время наводили ужас на весь мир. Из своей пустыни они галопом мчались по свету, покоряя цитадели многих цивилизаций. Но потом пришли песчаные бури, и исчезли реки, и караваны потерялись, и остался лишь один всадник — он все ехал по пустошам, сжимая в руке кусок мяса.

Он держит в руке собственный язык, подумала Мама, потому что он знает судьбу своего монгольского племени и не дерзает поведать ее. Он знает, что другие побоятся услышать его рассказ, и знает, что язык всегда говорит о прошлом. Это пуповина прошлого, и все же это самая странная пуповина, потому что она не питает, потому что те, кто говорит, не знают, а те, кто знает, не говорят.

Мудрец говорит, что душа человека — как путешествующий вельможа. Если место, куда он приезжает, не нравится ему, он продолжает путь. Он узнает время по часам своего глаза и входит в царство другой эпохи.

Потому-то, думала Мама, ребенок, которого мы знаем под именем Большой Гоби, не имеет возраста. Он — старейшее дитя этого мира, дитя, что родилось миллион лет назад, когда пустыня не была пустыней. И теперь он вырвал свой язык, чтобы не поддаться искушению пройтись по пескам других эпох, чтобы не вспоминать эти пески и не поведать о них, и тем самым не открыть тайны, неведомые нам, — тайны, которые только он может прозреть своим вневременным взором.

И тут изумруд на лбу у Мамы сверкнул. Она внезапно поняла, что мальчик носит крест, некогда подаренный ей генералом, смерть которого впоследствии привела ее в отчаяние и превратила для нее крест, его подарок, в невыносимое бремя. Крест, который тогда украли у нее в запертой комнате с задернутыми шторами, куда она пришла исповедаться в своих прегрешениях, крест, который снял с ее шеи неподвижный толстяк, что слушал ее ради нее, безымянный обнаженный гигант в тени, гигант, тем самым снявший тогда невыносимый груз с ее плеч и наградивший ее бесценным даром — благословением надежды.

Маленький золотой крест. Скрещение двух судеб в тени старенького проектора, а потом скрещение двух судеб на шанхайском складе, где пришел ее черед отдать любовь безымянному хозяину цирка, ради него, в последние часы его муки.

Мама открыла глаза. Она снова начала дышать.

Слоновой кости слон, несущий на себе лотос, был передвинут в дальний угол комнаты, к окну, выходившему на запад. Она забралась на слона и уселась на лотосе. Вечерело — время подвести итог прожитому дню. Она смотрела, как садится солнце.

Давным-давно она смирилась с потерей генерала, своего первого сына, хозяина цирка, своего второго сына. Но теперь, когда погас свет и над нею сомкнулась тьма, когда она вспомнила давнее благословение обнаженного гиганта, однажды давшего ей новую жизнь, она взмолилась, чтобы воссиял свет для ребенка, которого зовут Большой Гоби, чтобы он мог узреть улыбку бодхисатвы Каннон, чтобы он мог узнать милосердие и сочувствие в ее лике, чтобы он ощутил в этих древних, морщинистых чертах неизмеримую любовь, зачавшую его на шанхайской арене, которую вскоре потом заполонили странные звери, на которой показывали странные трюки, а потом цирку пришел конец и одинокий монгол остался один, чтобы странствовать по пустошам в западном направлении, в пустыне, под рокот песчаных бурь, в блеске миражей, там, где тайные посланцы потерянных караванов беседуют на забытых языках.

Серый экран тихо жужжал, а Большой Гоби все смотрел и смотрел, не в силах как-то связать десять тысяч строчек в голове с десятью тысячами строчек перед ним.

Из серого пятна вырастали улыбающиеся призраки.

Он увидел призрак одинокого танцующего мальчика на пляже, мальчика в армейском госпитале, мальчика в автобусе, мальчика, глядящего на замороженного тунца и тарелку с сероватым чаячьим супом.

Через несколько недель на Японию обрушатся первые тайфуны ранней осени. Уже сегодня жестокие ветры мерялись силой в Южном Китае, только и ожидая, как бы вырваться в Тихий океан. Но для Большого Гоби опасное время года уже прошло. Ветры, дувшие над ним, пришли с севера, из маньчжурских равнин и сибирской тундры. Там, где он жил, наступила зима, буран начинался в его мозгу.

Он сидел, накинув на плечи одеяло. Квин ушел за доктором.

Его знобило, у него ныло больное плечо, колени подгибались. Он покачивался, потому что уже не мог устоять под порывами ветра. Караван узкой змейкой исчезал за горизонтом, и он знал, что потерялся и утратил связь с миром.

Ему было жаль разочаровывать Квина и Герати, и этого кроткого священника, и мудрую Маму, но он отстал. Он хотел остаться с ними, но он устал, буран ярился, и он уже не успевал за их шагом.

Один, в горячке, в пустыне своих предков-монголов, в одиночестве среди снегов, под ветром, он на прощанье вскинул руку.

Хато заикнулся было, что хочет бежать. Полицейский ударил его в живот и по-прежнему методично взламывал окно; он действовал медленно, потому что не хотел, чтобы маленький полумесяц стекла над замком выпал и наделал шуму. Было жарко, они оба вспотели. Лезвие соскользнуло, присоска держалась. Полицейский повернул замок и поднял стекло.

Они оказались в спальне в глубине дома. Из-под двери пробивался свет. Хато снова зашептал, заикаясь. Полицейский ударил его по губам и впихнул в окно. Он последовал за Хато и остановился у двери послушать. Какое-то жужжание. Он пнул Хато коленом в пах, открыл дверь, втолкнул его.