Моя жизнь с Гертрудой Стайн - Алиса Бабетт Токлас

Карлу Ван Вехтену, Нью-Йорк.

24 апреля 1953 г.

улица Кристин, 5, Париж VI.

Милейший и единственный Папа Вуджюмс!

Ты само сокровище, понимаешь, почему я не пишу чаще — трудность, связанная с окончанием поваренной книги, требует мучительных и не приносящих удовлетворения усилий. Голова моя пуста. Не должно было тянуться столь долго. Я корпела, полная отчаяния. Это не преувеличение. Доктор полагает, что мое выздоровление необычное для моего возраста. Новые анализы — кровь и т. п. — покажут (результаты станут известны сегодня) есть ли новые симптомы или последствия. Я становлюсь крепче.

Виделась с Джорджией О’Киффи. Она навестила меня, едва предупредив о приходе. Я нашла ее приятной во всех отношениях — редкой красоты и чистоты, как-то совершенно неожиданно. Мне она очень понравилась и я рада, что ты послал ее ко мне.

Касательно последних слов Малышки. Он спросила, очнувшись от сна: «Каков вопрос?» Я не ответила, полагая, что она еще полностью не проснулась. Тогда она спросила снова: «Каков вопрос?» и прежде чем я смогла ответить, продолжила: «Если нет вопроса, тогда нет и ответа». Она повернулась и опять уснула. Были ли эти слова подведением итогов жизни или возможно картиной будущего — часто именно так они мне представляются и служат успокоением.

Аннетт Розеншайн, Беркли, Калифорния.

10 июля 1953 г.

улица Кристин, 5, Париж VI.

Дорогая Аннетт!

Рассказывала ли я тебе, что появился человек, работающий над объемистыми записями. Четыреста пятьдесят машинописных страниц, которые Гертруда подготовила в течение 1906–1914 годов во время работы над изучением характеров — что она называла глубинной натурой каждого вида. Они без преувеличения блестящи и безумно интересны. Я получила большое удовольствие, пройтись по ним вместе с Катцем. В этом месяце должна выйти из печати книга избранных писем к Гертруде. Мне только что прислали сигнальный экземпляр, который я прочла прошлой ночью. Оживают прежние дни, как всегда воспоминания наводят печаль, и в то же самое время ясно осознаешь — как хорошо, что они есть. Помнишь ли Макса Жакоба — он недавно говорил о том времени как о L’Age — Heroique[160] — было нечто героическое в их преданности своему творчеству. Бедный Макс умер от рук немцев — великомученик — святой и герой. Время от времени встречаю Пабло — он мой ближайший сосед, но редко появляется в Париже. Он приехал на выставку своих работ прошлого и частично этого годов. Его картины еще прекраснее, чем когда-либо — цвет в них несет чувственную прелесть, композиция и проще и сложнее — простая, более плавная по цветовой гамме и более сложная по форме. Было и несколько пейзажей, характерных свежестью и силой, которые только он может изобразить, но «Сидящая женщина» — лучшее из сделанного им. «Портрет Гертруды» был его первой великой картиной, и я надеюсь, что эта новая его картина не окажется его последней. Он энергичен и, наконец, вернул себе кое-что из прежней привлекательности, которую потерял в среднем возрасте. Он очень хорошо ко мне относится, но я его не беспокою. Он знает о моей искренней привязанности к нему все эти годы, и по-своему сохраняет au fond[161] преданность своим очень немногим старым друзьям.

Рубина стремится сделать своих детей американцами. Таково, по ее словам, было намерение Аллана. Они определенно не смогут адаптироваться к американскому образу жизни, не говоря уже о том, чтобы понять американскую ментальность. Майкл упрям, Мими — более гибкая и широких взглядов. Рубина попросила меня об одной услуге, чего я не могла позволить и с тех пор я не видела ее и вероятно не увижу, поскольку прошло уже много времени [с тех пор]. Она хорошая мать — по ее убеждению.

Да, Лео и Гертруда знали Глэди Дикон благодаря Беренсону, еще до ее замужества. Гертруда находила ее достаточно искренней, но неинтересной. Лео рассказал мне, что однажды на званом обеде она заявила — Стайн и я, единственные люди, у которых оказалось достаточно мужества, чтобы целиком преодолеть манеры, с которыми были рождены и воспитывались, и потому оказались в состоянии вести свободную, необремененную ничем жизнь.

С наилучшими пожеланиями, дорогая Аннетт.

Всегда с любовью,

Дональду Гэллапу, Нью-Хейвен.

12 июля 1954 г.

улица Кристин, 5, Париж VI.

Дорогой Дональд!

Увидите в своих газетах нечто вроде шумихи, в которую мы все вовлечены в связи с требованием дочери Щукина отдать ей картины отца, выставленные советским правительством в Pensée Française. Но что вы, по-видимому, не знаете, что она также потребовала картину № 10[162] в каталоге, одну из десяти, ту, которая находится здесь [у Стайн]. Это длинная и узкая картина, которая висит в petit salon и на ней есть русские буквы. Это и есть причина, по которой она требует ее! Но есть Канвейлер, который будет свидетельствовать сегодня во второй половине дня, что он продал картину Гертруде в 1914, и картина никогда не покидала ее квартиру. На обратной стороне холста имеется печать: «Эта картина принадлежит наследственному имуществу Г. С.», которую я поставила на всех картинах, опасаясь, что Аллан силой заберет одну или несколько, чтобы продать для собственных нужд. Русские забрали картины Щ. в свое посольство чтобы защитить их — [мои] десять все еще здесь в Pensée Française и меня спросили, не желаю ли я забрать их. Канвейлер посоветовал не забирать. Если быстро последует положительное решение — что легко может произойти — выставка опять откроется.

Картины, вероятно, хорошо защищены двумя французскими законами — так утверждает мой адвокат — но решение может затянуться. Что за глупая мадам Щ. Де Келльнер! Вся история вызвала столько же ажиотажа, как и l’affaire Indo-Chine[163] — здесь в Париже. Не стоит говорить, каким рассудительным и эффективным оказался Канвейлер.

Позволив себе экстравагантность — [авторучку] Паркер 5 — я измучилась до смерти, используя ее — следует ли ее выбросить или необходимо предпринять нечто ужасное, чтобы привести ее в порядок? Должно быть придумано нечто лучшее, чем эта схватка. Приезжайте, как наметили. О, будет замечательно. Я припасу очень хорошую бутылку бренди. Приезжайте, пропустим по рюмочке.