Несостоявшаяся ось: Берлин - Москва - Токио - Василий Молодяков

В-четвертых, нетрудно предположить, что Польша и Венгрия будут на стороне Берлина, потому что тоже имеют территориальные претензии к Чехословакии, которые Германия, в свою очередь, поддерживала, стремясь привлечь их в Антикоминтерновский пакт. 22 сентября французский посол в Берлине Франсуа-Понсэ направил своему министру Боннэ пространное донесение по этому вопросу. «Варшава и Будапешт не согласятся с тем, чтобы в отношении своих этнических меньшинств, включенных в чехословацкое государство, был применен менее благоприятный режим, чем тот, который будет предоставлен судетским немцам… Тот факт, что Польша высказала свои аппетиты в момент, когда она почувствовала, что близится час добычи, не может удивить тех, кто знал о помыслах г-на Бека».[250] Для Боннэ это не было новостью. Тремя месяцами раньше, 27 мая, польский посол Лукасевич заявил ему: «Вопрос о нашем меньшинстве в Чехословакии существует давно, и за это время пражское правительство ничего, кроме обещаний, не сделало для разрешения его… Ни в коем случае мы не можем допустить даже на один момент того, чтобы проблема польского меньшинства была разрешена после разрешения вопроса о судетских немцах. Эта проблема должна быть разрешена одновременно и в полной аналогии с разрешением вопроса о немцах . Количество населения здесь никакой роли не играет» [Для справки: речь шла о 80 тысячах поляков в Тешине и трех с половиной миллионах судето-германцев.].[251] «Искренняя неприязнь между чехами и поляками также стала одной из неизбежных составляющих восточноевропейской политики».[252]

В-пятых, Германия могла рассчитывать на максимально благожелательный нейтралитет Италии и Японии. Эта позиция в дополнительных комментариях, полагаю, не нуждается.

Кроме того, необходимо учитывать, что Гитлер видел в Мюнхенском соглашении возможность личного реванша как за Версаль, так и за более свежую «обиду» – демарш Праги с частичной мобилизацией 21 мая 1938 г., который – в глазах большинства дипломатов, прессы и общественного мнения – предотвратил германское вторжение. Так или иначе, судьбу Чехословакии решили без нее, поставив Бенеша перед фактом, как немецких делегатов в 1919 г.

Оказать реальную военную помощь Чехословакии был готов только Советский Союз, как показал М.И. Мельтюхов. Однако к этому не стремилось ни пражское руководство, ни кто-либо из европейских лидеров. Приведу всего лишь одно высказывание Бенеша, сделанное в беседе с британским посланником в Праге Ньютоном весной 1938 г. (по записи последнего): «Отношения Чехословакии с Россией всегда имели и будут иметь второстепенное значение, которое зависит от позиции Франции и Великобритании. Нынешний союз Чехословакии с Россией полностью зависит от франко-русского договора, однако если Западная Европа утратит интерес к России, то Чехословакия его тоже утратит… Любые связи с Россией будут осуществляться только через Западную Европу, и Чехословакия не будет орудием русской политики». Так что тезис о «просоветской» политике Бенеша, выдвигавшийся некоторыми германскими и американскими авторами, полностью опровергается документами, в том числе из архивов МИД Чехословакии.[253] В литературе известна красноречивая фраза кого-то из чехословацких министров (к сожалению, без точной атрибуции), сказанная на заседании правительства в ночь с 20 на 21 сентября 1938 г.: «Пусть лучше нас атакует Гитлер, нежели защищает Ворошилов».

Чтобы оказать Чехословакии действенную военную помощь против германской агрессии, советским войскам неизбежно пришлось бы пройти через Польшу и Румынию, которые были категорически против; как известно, эта же проблема стала одной из главных причин неудачи англо-франко-советских переговоров летом 1939 г. Наиболее вероятной причиной их нежелания впускать Красную армию на свою территорию было то, что СССР имел давние территориальные претензии к обеим странам.

Лукасевич в беседе с Боннэ 22 мая прямо заявил, что «поляки считают русских врагами, что, если потребуется, они будут силой противостоять любому проникновению русских на их территорию и даже любому пролету русских самолетов». На разные лады это повторяли и другие польские дипломаты.[254]

Иными словами, война в Европе началась бы на год раньше и повлекла бы за собой еще большие жертвы, чем кампании 1939-1940 гг., так как ни одной из сторон не был гарантирован быстрый и однозначный успех. В.Я. Сиполс верно заметил: «Если бы СССР в одиночку пришел на помощь Чехословакии, то он оказался бы в состоянии войны не только с Германией, а чуть ли не со всем остальным миром. Это означает, что Чехословакию спасти не удалось бы, а сам СССР в этой войне фактически был бы обречен на гибель. А задача внешней политики СССР заключалась вовсе не в том, чтобы навлекать на нашу страну смертельную опасность, а в том, чтобы оберегать ее от такой опасности».[255] Несколькими годами ранее практически ту же мысль высказал Дж. Чармли: «То, что она могла «покончить с цивилизацией», казалось вполне вероятным, однако еще более вероятным было то, что она не помогла бы чехам».[256] Трудно не согласиться и с общим выводом М.И. Мельтюхова: «Советское руководство посчитало себя обязанным подготовиться на случай возникновения войны в Европе, что, несмотря ни на какие сомнения, все же служит решающим свидетельством его готовности поддержать своих союзников в войне с Германией. Вместе с тем в Кремле вовсе не собирались очертя готову бросаться в войну без учета общей политической ситуации. Одно дело участвовать в войне двух блоков европейских государств, а совершенно другое – воевать с Германией, пользующейся как минимум нейтралитетом Англии и Франции. Такой опыт у СССР уже имелся по событиям в Испании, и повторять его в общеевропейском масштабе в Москве явно не спешили».[257]

Советский Союз не был приглашен на Мюнхенскую конференцию, поскольку туда его с самого начала никто не собирался приглашать [Посол Гендерсон еще в августе 1938 г. предлагал созвать конференцию четырех держав по судетской проблеме (плюс Чехословакия, но как объект, а не субъект политики), начав таким образом широкий пересмотр Версальского договора; он особо подчеркивал неучастие в ней СССР как державы, не подписавшей договор. Однако в своих мемуарах «Провал миссии», вышедших уже после начала войны, он обходит этот вопрос молчанием.]. Осенью 1938 г. это могло казаться крупным дипломатическим поражением: Москве дали понять, что европейские проблемы успешно решаются без нее. Сообщение Юнайтед Пресс (журналистская «утка» или политическая провокация?) о том, что «правительство СССР уполномочило Даладье выступать на конференции четырех держав в Мюнхене от имени СССР», было немедленно названо в сообщении ТАСС от 2 октября «нелепой выдумкой от начала до конца».[258] Но все демарши, включая передовую статью «Правды» 4 октября под громким названием «Политика премирования агрессора» (хочется крикнуть: «Автора!»), не могли изгладить впечатления, что СССР оказался в изоляции. И только с вторжением Гитлера в Чехо-Словакию 15 марта 1939 г., ознаменовавшим крушение новорожденной (точнее, мертворожденной) «мюнхенской системы», стало ясно, что это неучастие – не поражение, но, напротив, козырь в руках Сталина, которому теперь было за что поблагодарить Чемберлена, Гендерсона и других «лондонских лавочников». Он благородно не участвовал в предательстве и разделе суверенной страны, он умно не поверил Гитлеру. Поэтому протест Литвинова (за которым, разумеется, стоял Сталин) выглядел куда солиднее, чем гневные речи «обманутого» Чемберлена или воинственные заявления Галифакса.