Страга Севера - Сергей Алексеев

— Были бы тут — услышали!

— Залезь посмотри! — приказал Воробьёв. — Лежат, поди, трахаются!

— Никого! — откликнулся незнакомый голос. — Сеновал течёт…

— Крыша у него течёт! — Воробьёв выматерился. — Я эту прошмандовку удавлю на берёзе!

Полковник дёрнулся, поднимая головой сено, но Капа схватила за шею, обвисла, удержала:

— Не надо… прошу тебя…

Дверь захлопнулась, шаги прочавкали вдоль стены и, когда смолкли, растворились в шуме дождя. Полковник выбрался из ямы, помог встать Капитолине. На опушке луговины грохнул выстрел, и белая ракета, взвившись в небо, высветила все щели над головой.

— Крыша течёт, — повторил Арчеладзе. — Ладно, пусть течёт. Идём!

Они выбрались из сеновала, оставив там корзины, — за шиворотом кололась сенная труха, встречный ветер сёк дождём по лицу. Мир был тёмным и неуютным, за спиной время от времени гремели выстрелы. Они почти бежали, спотыкаясь и уворачиваясь от деревьев, уходили, словно партизаны от облавы. Похоже, Воробьёв с Нигреем подняли на поиски всю обслугу охотничьего домика. Крадучись, они обогнули терем — в окнах горел яркий свет — и тихо сели в машину. Полковник запустил двигатель, не включая света, вырулил на дорогу.

— Пусть поищут!

Выехав на трассу, полковник стал откровенно лихачить. Это забавляло Капитолину и возбуждало в нём жажду риска, испытания судьбы. Он опасно шёл на обгон, стиснув зубы, ждал встречной машины из-за поворота — везде проносило. Взрывались под колёсами лужи на асфальте, «дворники» на лобовом стекле не справлялись с дождём, впереди колыхалось туманное пространство, в котором мельтешили яркие пятна фар, едва различимая дорожная обочина, красные огни впереди едущих машин и россыпь фонарей придорожных посёлков. Эта ночная гонка увлекала полковника, отрывала его от земли, и создавалось полное ощущение полёта. В машине было тепло, уютно, как на сеновале, и окружающий мир вновь перестал что-то значить. Капитолина сняла сапоги, армейскую куртку — вся их одежда осталась в охотничьем тереме — и, устроившись с ногами на сиденье, не сводила с него глаз. Он чувствовал восторг в её взгляде — тот самый, уже забытый, будоражащий душу; он ждал этого её восхищения ещё там, в зале трофеев, возле живого огня. Только эти глаза и эти чувства были в состоянии возродить в нём утраченную мужскую силу — то, что может врачевать лишь женщина, испытывающая хотя бы мимолётную любовь.

Он почти физически ощущал, как вырывается, выламывается из коросты неуверенности, как этот вездесущий ядовитый стронций, не подвластный ни лекарствам, ни вину, тает и превращается в ничто под её доверчивым и восхищённым взглядом. Он как бы насыщался этим светом, тянул, как вампир, впитывал целительную его силу и торжествовал. Он уже знал, что никогда не сможет расстаться с этой женщиной, что она превращается для него в нечто большее, чем просто приятная и красивая женщина, избранная для прогулки. Возможно, она становилась тем самым символом, образом, о котором он мечтал и который подспудно носил в своём воображении, даже испытывая ненависть к женщинам. Власть противоречия довлела повсюду…

Ему не хотелось, чтобы кончалась эта лихая дорога, чтобы прервался этот полёт в тесном, замкнутом пространстве машины. Окружающий, пронизанный дождём, ветром и холодом, мир преследовал повсюду. Он ворвался в их уединение там, возле камина в зале трофеев; он отыскал их на сеновале, разбудив стрельбой. И теперь он наплывал, накатывался девятым валом московских огней.

Полковник не заметил поста ГАИ, как, впрочем, многого не замечал на этой дороге. Будто бы мелькнули перед капотом полосатый жезл и фигура в белой каске, на миг выхваченная светом фар, — всё унеслось и пропало в темноте. Он не обнаружил погони, поскольку летел без оглядки, и не увидел, как впереди перед ним раскатали «ежа» — ленту, унизанную шипами. Машина резко осела на все четыре колеса и потеряла скорость. И тут же путь перекрыл автомобиль с блистающим «попугаем» на крыше. Полковник затормозил. В тот же момент кто-то распахнул обе передние дверцы одновременно, чьи-то жёсткие, как рачьи клешни, руки вырвали его из кабины и тут же прижали к мокрому асфальту. Арчеладзе сделал попытку встать и услышал злобный, какой-то механический голос:

— Лежать!

Ствол автомата больно вдавился в щёку. Его обшаривали, ощупывали с ног до головы: вот жёсткая рука полезла в боковой карман, где лежал пистолет…

Он вспомнил, что все документы вместе с одеждой остались в охотничьем домике, но тут же и забыл о них, поскольку услышал пронзительный крик Капитолины..

Стратиг уверял, что самый лучший способ изменить внешность и стать неузнаваемым — не грим и не пластическая операция, а совершенно иная психологическая среда существования и прямо противоположный прежнему социальный статус. Никому в голову не придёт искать бессребреника среди вальяжных финансовых воротил. Если бы даже кто-то из знакомых увидел Мамонта, то вряд ли бы допустил мысль, что это он. Похож — да, но не он, потому что такого не может быть.

Впрочем, точно так же можно было скрыться за маской крайней нужды и бедности. Император Александр I, обрядившись в поношенный солдатский мундир, пришёл на собственные похороны, а затем под именем старца Фёдора Кузьмича прожил всю оставшуюся жизнь.

Однако Гипербореец узнал его, несмотря ни на что. Встреча была неожиданной, и Мамонт оказался неготовым к ней, ибо даже Стратиг не предполагал её и потому ничего не посоветовал.

Оказавшись в машине, Носырев почувствовал себя неуютно. Его начало корёжить, задёргалась голова, а глаза с болезненным блеском закрывались сами собой, словно его разморило после улицы.

— Всё равно это ты, Мамонт, — бормотал он, выставив руки перед собой. — Узнаю твоё поле… Но откуда такая защита?.. Ты всегда был темнилой… Но не было защитного поля!

Гипербореец в самом деле что-то чувствовал и узнавал не только по облику. Он верил в то, что говорил, и тем самым как бы устрашал себя. Просто так от него уже было не отвязаться… Мамонт уехал подальше от злополучного перекрёстка, покрутился по переулкам и загнал машину на какой-то пустырь со строящимися гаражами. Едва он подумал, что здесь будет несложно отделаться от Гиперборейца, вытолкнув его из машины, как тот вцепился в подлокотник.

— Знаю! Слышу, избавиться хочешь!.. Не выйдет, Мамонт, не избавишься.

Тем самым он как бы предупредил Мамонта, что не следует держать никакой задней мысли и говорить то, что думаешь. Однако тот незаметно коснулся кнопки записи магнитофона и сел вполоборота к незваному гостю.

— Тебе невыгодно, чтобы я ушёл, — с трудом выговорил Носырев. — Я слишком много знаю о тебе…

— Кто много знает, тот мало живёт, — мрачно сказал Мамонт.

— Не пугай, меня ты не тронешь… Я не сделал тебе зла. У тебя рука не поднимется. Вижу твою ауру…

— Говори, что тебе нужно от меня?