Принцесса Анита и ее возлюбленный - Анатолий Афанасьев

— Хорошо, хорошо, — оборвал Станислав Ильич, видя, что журналист увлекся не на шутку и того гляди вспрыгнет на стол. — Давай ближе к делу. Задавай свои дурацкие вопросы.

Вахмистров мгновенно преобразился, посуровел и включил диктофон. Интервью действительно заняло не больше десяти минут.

— Ваш любимый писатель?

— Лев Толстой и Михаил Жванецкий.

— Какие черты характера помогают человеку разбогатеть?

— Честность, порядочность, высокий интеллект. Ну и, прошу прощения, немного наглости. Тут я согласен с Анатолием Борисовичем, хотя во многих других вопросах мы расходимся.

— В чем расходитесь? — Кира изобразил испуг.

— Во взглядах на электричество, — пошутил Желудев, и журналист зычно загоготал.

После каждого ответа он в знак восхищения пытался облобызать руку магната, тянулся через стол, чмокая жирными губищами, и один раз Станислав Ильич не удержался от искушения, стукнул его кулаком по затылку, отчего тот раскровянил нос о мраморную столешницу. Пришлось прервать интервью. Чтобы остановить кровотечение, позвали Зинаиду Андреевну, которая явилась с аптечкой и бутылкой керосина. С недавних пор возникло поверье, что журналистскую братию лучше всего лечить именно керосином, другие средства на нее не действуют, поэтому все солидные фирмы, куда они любили забредать, запаслись им впрок. С ватой в ноздрях Кира Вахмистров стал похож на неведомую зверушку из детских сериалов, и терпение Желудева истощилось. Затравленно оправдывающегося, с пылающими прыщами, начал его выталкивать из кабинета, но тут Кира обронил фразу, которая Желудева насторожила.

— Вся демократическая общественность молится, лишь бы не случилось… за вами, Станислав Ильич, как за отцом родным… Вместе с Александром Яковлевичем…

— Ты о чем? — перебил Станислав Ильич. — Что со мной может случиться?

Журналист покрылся мертвенной бледностью, попытался ускользнуть в дверь, к которой Станислав Ильич уже его допихал взашей.

— Сплетни, злые языки… Разрешите удалиться, напачкал вам тут, простите великодушно…

Желудев удержал его за ворот пиджака:

— Какие сплетни? Говорит толком, не бухти!

— Да пустое это все… Тягают в прокуратуру, питерцы права качают… Но вас-то, вас-то кто посмеет тронуть!

— Пошел вон, — бросил в сердцах Желудев и для верности поддал коленом. На душе, как и утром, когда читал послание, вдруг кошки заскребли. Что-то сгущалось в атмосфере, он это чувствовал. Дело не в послании и не в болтовне журналиста, им за то и платят, чтобы балабонили, что в голову взбредет, чем чуднее, тем лучше. В нем самом завелась какая-то червоточина. И он мог с точностью сказать, когда это произошло. За долгую жизнь в бизнесе Станислав Ильич одержал много побед, иногда проигрывал, бывало, не только капитал, собственная голова повисали на волоске, но неудачи, опасности обычно лишь по-хорошему взбадривали, делали его упрямее, изворотливее и злее. Теперь то ли возраст начинал сказываться, то ли еще что, но, когда получил сообщение, что кавалер Аниты каким-то чудом выжил и объявился в Варшаве, печень просела, как прокисшая квашня. Вообще вся история со сватовством была настолько унизительной для его самолюбия, что казалась недостоверной, произошедшей не с ним. Взбалмошная графинечка предпочла ему, одному из безусловных властителей России, какого-то молодого недоумка без гроша в кармане, но, возможно, с могучим членом, так и это полбеды. Какой спрос с двадцатилетней девчонки, у которой ветер в голове. Беда в том, что он никак не мог успокоиться, и вместо того чтобы наплевать и забыть, начал действовать как слон в посудной лавке. Похищения, убийства, неразумная трата денег, и ведь все нелепо, все не путем. Когда узнал, что граф, эта лживая сука, наказан, а невеста доставлена в вотчину Зубатого, испытал приступ злорадства, подобный тому, какой испытывает плохой мальчик, воткнувший булавку в стул учителю, замучившему его двойками. Его аж затрясло от удовольствия. Пожалуй, он давал себе отчет, какое чувство заставляло его совершить мелкие глупости и приводило в состояние позорной неуверенности, но не хотел признаваться в этом даже себе самому. Увлечение женщиной, именуемое среди плебса любовью, всегда вызывало у него улыбку презрения, ибо было уделом слабых, никчемных мужчин, неспособных воспринять высшие ценности жизни, заключенные прежде всего в стремлении властвовать над миром. Конечно, он сто раз мог освободиться от этой напасти, взяв силком неразумную девицу, но опасался, что это не принесет полного освобождения. Нет, девчонка должна отдаться по доброй воле, самозабвенно, как сотни других женщин до нее. Умоляя о снисхождении, как о высшей милости. Плача и стеная от восторга.

Вздохнув, достал мобильник, хотел позвонить Зубатову в Наро-Фоминск, но не успел. Забулькал один из восьми аппаратов на столе. Перламутровый, с позолоченными клавишами, подключенный напрямую, минуя пост Зинаиды Андреевны. Станислав Ильич поглядел на него с опаской. Телефон с тройной защитой, предназначенный для важных деловых сообщений, он редко оживал в первой половине дня.

Сняв трубку, услышал сентиментальную американскую мелодию: «Хепи без дей ту ю, хепи…» Мелодия, ставшая для россиян родной, как Белый дом. Видно, кто-то из ближнего круга перепутал и решил заранее поздравить с днем рождения, который у него через три недели, четырнадцатого января. Он был натуральным Козерогом.

Музыка в трубке не унималась, в нее подмешивались чьи-то смешки и шушукание. Желудев благодушно заметил:

— Хватит, детки, развлекаться. До праздника еще далеко.

Тут же мелодия оборвалась, смешки и шушукание заглохли — и бодрый, юный голос четко произнес:

— Это нам известно, Пал Данилыч. Ведь ты до четырнадцатого вряд ли дотянешь, мухоморчик. Вот и решили загодя поздравить.

Желудева задела не угроза и не наглый тон звонившего, почему-то больше смутило обращение: Пал Данилыч. Какой он Пал Данилыч?

— Ты кто? — спросил глухо.

— Белая колготка, — отозвался веселый голос. — Скоро увидимся, старикашка.

— Да я тебе уши оторву, мерзавец!

В ответ из трубки его будто ударили — диким ревом динамика и многоголосым гоготом, тоже, скорее всего, записанным на пленку. В растерянности он положил трубку на рычаг и несколько мгновений сидел оглушенный и ослепленный.

5

Весь предновогодний день, тридцать первого декабря, Анита мыла полы на этажах тюремного здания. За неделю она привыкла к этой нехитрой работе, только в первые дни к вечеру побаливала поясница да кожа на руках от ядовитой смеси хлорки и мыла покрылась коростой. Больше ей досаждали надзиратели, которые постоянно толклись рядом и отпускали соленые шуточки. Принцесса со шваброй и тряпкой, мыльным тазиком, выскребывающая заплеванный коридор, вызывала у них противоречивые желания. Это были молодые крепкие жеребцы, в основном из бывших зэков. Некоторые не дотянули срок. Зубатый выкупил их прямо с нар. Подбирал тюремную обслугу с умом, насильников, извращенцев на дух не принимал. Брал исключительно сто восьмую и сто восемнадцатую — разбой и непредумышленное убийство. Надзирателям было запрещено трогать Аниту руками, но уж языки они почесали вволю. Не все комплименты она понимала, но общий смысл улавливала: речь шла преимущественно о каких-то немыслимых позах, в каких они якобы вскорости ее отдрючат. Один шустрый молодец с бельмом на глазу, след, как он объяснил, недолеченного туберкулеза, настолько увлекся, что, подобравшись поближе, начал показывать, как ее поставит, но поскользнулся, шлепнулся, и Анита хлестнула по наглой роже мокрой тряпкой, испытав при этом какое-то противоестественное, неведомое ей прежде удовольствие.