Один в поле воин - Михаил Нестеров

Прислушался...

Тишина. Никто не откликается.

– Васька, Васька!

На миг Ивану показалось, что ему ответили. Будто издалека: голос глухой, еле различимый.

"На огороде, что ли?" – подумал он и тут же отверг предположение: тут от озера порой услышишь голоса рыбаков, не то что с грядок.

И решил зайти с задов через калитку. Обходя дом, оглянулся на дорогу – не появится ли знакомая машина – и через бурьян заброшенного участка направился в обход.

Маргелов нервничал, кусая ногти, и думал, ловя себя на мысли, что сошел с ума – так же, как и Валентина Ширяева. Мысли, сообразно настроению и обстановке, были полушутливыми: "Что я делаю здесь? Что я забыл возле офиса Станислава Сергеевича Курлычкина? Что мне, больше делать нечего, как сидеть в своей машине и караулить сумасшедшую судью, прости господи?"

Жестом, который показался ему болезненно-ненормальным, Василий дотронулся до рукоятки пистолета, покоившегося в заплечной кобуре. Облегчения не принесло бы и похлопывание по стволу гаубицы.

Он скомкал пустую пачку "Примы" и выбросил в окно.

"Не пропустить бы чего-нибудь интересного", – подумал он, направляясь к коммерческому киоску и оглядываясь на машину.

"Крещатик" был забит новенькими автомобилями, тут были и иномарки, и наши "Жигули" с "Волгами". За высоким сетчатым забором изнывали от жары охранники в униформе. Редкие покупатели осматривали машины, возле них сновали бойкие, хорошо одетые молодые люди с мобильниками, расхваливая четырехколесный товар. Совсем недавно, год-два назад, все было гораздо прозаичней, в лучшем случае одежда продавцов не была очень заляпана маслом.

Маргелов купил сигарет и вернулся к своему автомобилю. Закурив, опустился на раскаленный капот. Захотелось снять пиджак и остаться в рубашке с коротким рукавом, предварительно отстегнув кобуру, а пистолет засунуть в карман.

Окаянная жара...

Проклятая Ширяева...

Чертовы собственные мозги...

Василий посмотрел на часы и покачал головой: долго, очень долго находится в кабинете Курлычкина Валентина. В офис она вошла. В этом Маргелов убедился, раньше Ширяевой приехав на Киевскую. Она не видела Василия, не обратила внимания на его "ГАЗ-2410" бежевого цвета, прошла в двадцати шагах от "Волги". Через стеклянные двери салона-магазина Маргелов видел, как она, позвонив из бесплатного телефона-автомата, расположенного непосредственно в здании, направилась к лестнице.

"Что?.. Что я делаю здесь?"

Как же Максим ненавидел этот погреб! Его темноту, в которой мыши, безбоязненно шныряющие под ногами, стали обычными безобидными зверьками, как и он, оказавшимися в ловушке.

В этот раз к Максиму впервые применили силу, когда сопровождали в погреб. Помощник Ширяевой, весь исколотый урка, завязал ему рот пыльным шарфом, чтобы не кричал, и вывернул руку. В таком виде его буквально столкнули в яму и пристегнули к лестнице.

Максим взбеленился, обливая обоих похитителей потоком сквернословия, но судья и урка слышали только мычание.

Он утих, когда с него сняли шарф. Прощаясь, судья попросила его вспомнить то, о чем они говорили. Он действительно вспомнил добрые слова судьи, сказанные ею накануне. Он мог бы ответить ей: "Да, я проникся, понимаю, сочувствую, я плачу от жалости к вам, к вашему сыну – но разве обязательно держать меня в погребе? Я-то тут при чем?! Возьмите с меня слово, и я, оставшись в доме один, не пророню и слова, меня никто не услышит". Мог бы, но ничего не сказал, потому что судья видела его насквозь: первое, что сделал бы Максим, оставшись без присмотра, – поднял шум на всю деревню.

Он уже устал доказывать самому себе, что понимает судью, в какой-то степени оправдывает ее. Но в конце концов усталость давала обратный эффект, и он начинал ненавидеть ее, машинально перенося злобу на отца: неужели тот не мог просто прихлопнуть судью, зачем ему понадобился изощренный вариант с соседской девчонкой и этим уродом? Пусть бы себе жил, в поисках матери топал слоновьими ногами по асфальту и ронял на него слезы. Так даже лучше. Отец последнее время часто ходит в церковь, стал набожным, мог бы прикинуть, стоя с зажженной свечкой у иконы, что судья в этом случае будет мучиться на том свете больше, нежели оставаясь живой.

В полной тишине слух его обострился, он слышал малейший шорох, даже иногда угадывал дыхание жаб, которых в погребе было не меньше, чем мышей. Хотя, наверное, дыхание лягушек он слышать не мог, просто часто натыкался на них, порой сбрасывал шершавых тварей, когда они забирались на кроссовки.

Его обострившийся слух вдруг вырвал в липкой тишине голос, который кого-то звал. Рискуя остаться без руки, Максим вскочил на ноги. Первая мысль, заставившая замереть сердце: отец! Нашел-таки!

Он снова замер, расслышав, что кто-то кличет... Ваську. Нет, не отец, но скорее всего местный, из деревни или села – неважно.

Впервые Максиму выпал шанс дать знать о себе, и он закричал так, что заломило уши. Потом рванул из-под себя ящик, ломая ногти, оторвал дощечку и принялся молотить ею по лестнице.

– Сюда! Я здесь! Помогите!

Поговорив по телефону с Сипягиным, Курлычкин молча уставился на Ширяеву.

Она неодобрительно покачала головой.

– Прежде чем совершить последнюю глупость в своей жизни, подумай, что мне терять больше нечего. Ты сотворил со мной такое, что жизнь мне – в тягость. Мне не нужно ни одной лишней минуты – вот над этим подумай, пока дожидаешься Костю. А страдания, которые мне причинят твои изверги, – ничто по сравнению с болью, которой подверглись девочка Света и мой несчастный сын.

– Трогательно... Вот теперь я точно знаю, что ты блефуешь.

– Думай что хочешь.

– Вопрос: тебе не жалко моего сына? Нет, просто человека не жалко?

– А тебе? – Валентина хищно прищурилась. – За что ты убил двух невинных людей? За то, что твой сын надругался над своей жертвой, так что ли? Ничего себе причина! Ты только вдумайся в это! Вникни своими паршивыми мозгами!.. И я, как дура, решила потрепать и тебе, и себе нервы. А нужно было дождаться тебя у входа в салон и пристрелить как бешеного пса. Это моя ошибка, я уподобилась тебе и сейчас об этом жалею.

– Ты действительно совершила ошибку.

– Слушай, – Валентина, качая головой, с некоторым недоумением смотрела на Курлычкина, – я не пойму, как можно с такой скоростью переродиться. Я знаю о тебе достаточно много: пятнадцать лет оттрубил на заводе в хорошем коллективе, пил, но работал неплохо. Ты по жизни – мужик, кто же двинул тебя по голове так, что ты все забыл? А может, прав тот, кто сказал, что нет страшнее выкрестов – в любом их проявлении или форме. Ты что, отыгрываешься? Где причина, которая перевернула твои мозги?

– Я не собираюсь исповедоваться. Во всяком случае перед тобой.