Коло Жизни. Бесперечь. Том первый - Елена Асеева

– Разреши теперь со Сбыславом! Не откладывая!

Перший внес крепко почивающую Есиславу в точно не имеющую стен комнату, величаемую дольней, что находилась на пагоде, одначе, была на любом ином судне Богов. В этом помещение, кроме безбрежного темного марева с кружащими в нем многоцветными облаками, похоже, ничего более и не лицезрелось, иноредь право молвить витали в том черном пространстве крупные сгустки пежин, полосы аль блики… Порой они соприкасались поверхностями, соединялись в нечто единое, аль вспять медлительно разделялись. Также почасту они меняли цвета с блеклых: розовых, желтоватых, лимонных, голубых, на значительно более яркие: багряные, золотые, зекрые, синие. Можно предположить, что посередь того безграничного пространства, в оном будто внезапно возник старший Димург, на слегка вспучившемся дымчатом облаке, величаемом вырь, возлежал Опечь.

То был теперь несколько иной Бог, не такой, каким когда-то, при помощи Дивного, увидела его Влада. Опечь ноне приобрел черты положенные Димургам. Те общие признаки, оные всегда и хотел иметь, но вследствие замыслов Зиждителей первоначально не смог приобрести. Обаче, днесь он находился подле того, обок которого всегда мечтал быть. Днесь он походил на того, кем был сотворен и кого любил более всего во Вселенной, отсечение от коего не сумел пережить. Посему его темно-коричневая кожа отливала золотыми переливами, голова поросла курчавыми черными волосами, а на округлом лице не имелось растительности. Тем не менее, Бог сохранил и свой могучий рост, единящий его в целом с Зиждителями, и ширину плеч… сберег орлиный профиль и выступающие вперед, нависающие скулы. С тем все же приобретя толстые рдяные губы, дугообразные брови, раскосые, черные очи, иногда отливающие зеркальностью. Обряженный в черное сакхи, Опечь всего-навсе присыпал левое ухо, мочку и саму раковину мельчайшим просом голубого топаза, более никак не выделив себя украшениями и даже не одев венец, понеже потеряв старый, поколь не приобрел нового, дарованного Родителем.

Стоило только в дольней комнате появиться Першему, Опечь дотоль точно почивающий открыл очи, и самую малость повертав голову в его сторону, зримо шевельнулся.

– Не подымайся, мой милый малецык, лежи, – полюбовно произнес старший Димург.

Он вмале приблизился к дымчатому облаку и положил на грудь покоившегося Опеча девочку, обряженную в серебристое сакхи и поджавшую к шейке сомкнутые в кулачки ручки.

– Хочу, моя бесценность, чтобы ты познакомился и побыл подле нашего Крушеца, поколь он на маковке, – трепетно продышал Перший и нежно провел своей широкой в сравнение с телом отроковицы дланью по ее голове и спине, причесывая не только растрепавшиеся волосики, но и оправляя материю сакхи.

– Я так виноват пред малецыком, – голос у Опеча был, как и у Дажбы, баритональным очень мягким и лирическим. Он неспешно поднял с облака левую руку, и, протянув ее к лежащей отроковице, робко огладил перстами кожу лица. Ласково пройдясь по губам, щекам, очам и остановившись на лбу. – Так виноват.

– Все тобою свершенное в ушедшем, мы же решили, – участливо протянул Перший и приголубил волосы своего сына, на радость всех вернувшегося в лоно Богов.

– Да… в ушедшем.., – чуть слышно повторил Опечь и широко улыбнулся, придав своим чертам особую мягкость близкую к женской. – А, что случилось намедни с девочкой, Отец? Я не решился спросить у Стыня, когда он сюда пришел, ибо малецык казался таким взволнованным… Он метался по дольней комнате, расшвыривал вправо… влево материю… и стих лишь тогда, когда явился Мерик и повелел от твоего имени обрести покой. В противном случае обещая, тотчас отправить Родителю сообщение о том, что у младшего Димурга сызнова повторился приступ болезни и необходимо скорое Его вмешательство. – Бог на малость прервался и засияла переливами его кожа… Казалось, сияние всколыхнувшись на ней, на доли секунд поглотило всю черноту, оставив блистать золоту и серебристому взору очей. – И хотя малецык, был явственно недоволен тем указанием и бросал гневливые взгляды на замершего и мгновенно упрятавшего под ладонями лицо Мерика, однако, послушался его, и, успокоившись, возлег на вырь. Черт погодя убрал руки от лица, дюже внимательно огляделся и торопко взобравшись на вырь, принялся обнюхивать малецыка с головы до ног… Тем самым он вновь встревожил Стыня, каковой досадливо попытался сбросить его вниз… Обаче, Мерик оказался много проворнее руки милого малецыка… – Опечь теперь и вовсе засмеялся, так задористо и гулко, что заколыхавшаяся от тех движений грудь нежданно качнула вверх… вниз лежащую на ней Есиславу, оную он теперича нежно оглаживал по волосам. – Впрочем, черт проявив в отношение хозяина должную степенность, уходя, Отец, так-таки швырнул вправо широкую расщелину, которая принялась, словно суводь утягивать в себя материю.

– Вельми шкодливое и воровливое создание, – вторя сыну смехом и не прекращая голубить его кучеряшки, ответил Перший. – Однако, незаменимое в отношение со Стынем… Я создавал его вкупе с Родителем и честно сказать, не вкладывал в него те два качества… И почему он вышел таким негодником, как говаривает Мор, не ведаю.

Дажба неуверенно вошел в залу на маковке, несомненно, уладив все дела на Земле и приглашенный сюда Першим, так как девочка все еще находилась в руках бесиц-трясавиц, и огляделся.

На широком серебристом диване, занявшим не менее четверти залы с выдвинутым вперед сидением, чтобы на нем покоились ноги, одначе, сохранившим покато-наклоненный ослон, сидели, полулежа, Мор и Стынь, оба без венцов, в белых укороченных сахки, без рукавов. Напротив Богов поместилось собранное из отдельных лоскутков испарений, пурпурно– красное кресло, на грядушку ослона которого стоя опирался руками Перший. Он задумчиво воззрился на вошедшего сквозь зеркальную стену Дажбу и достаточно мягко, несмотря на то, что у того на голове восседал венец, прощупал. Судя по всему старшему Димургу, в отличие от братьев, удавалось выведывать мысли сынов даже тогда, когда они были в венцах.

Стынь, стоило только Дажбе остановиться обок стены, несколько диаметрально занятому им на диване положению, тотчас закрыл очи. И хотя меж младшими Богами, как в общем и Зиждителями, царили теплые, родственные отношения, закаханный, избалованный долгой болезнью и слабостью Стынь и в случае с Дажбой не ощущал своего старшинства. Стыня до сих пор лелеяли и не только Димурги, но и вообще Боги, стараясь никоим образом не расстроить, вспять стараясь выделить, ублажить во всем… Все его шалопайство, ребячество ему мгновенно прощалось. Его волнение вызывало в старших Богах тревогу… постоянную тревогу. Что, как можно понять, было последствием пережитого за него Зиждителями страха, и, очевидно, изнежило младшего Димурга. Посему он порой и не ощущал собственного старшинства пред Дажбой и Кручем. Это взросление, несколько так запоздалое, Стынь должен был пройти теперь подле Крушеца, и сие понимали все Боги, и сие понимал он сам. Потому, в свое время лишенный возможности соперничать за Круча, ноне Стынь с особым участием относился к Есиславе и лучице.

– Дажба, – умягчено позвал Перший сына Небо, узрев его робость и беспокойство. – Поди ко мне, милый малецык, – добавил он еще трепетнее, стараясь придать степенности угловатым движениям молодого Бога.