Любовь и чума - Мануэль Гонзалес

— Но разве нельзя купить оружие? — спросила она. — Дайте жидам побольше золота, и они достанут оружие даже из-под земли.

— Это так! Но откуда же я возьму золото? — возразил Виталь. — Когда казна наша пуста!

Догаресса остолбенела при этом неожиданном известии. Августина и Порчиа тщетно прижимались к ней и целовали ее руки: бедная женщина растерялась от горя и не отвечала на их ласки.

— Если бы кто-нибудь из моих недоброжелателей увидел, что я плачу, то постыдился бы называть меня неумолимым деспотом! — заговорил снова дож. — Не одно семейство бедняков прокляло меня за мои строгие меры, которыми я надеялся спасти республику… Лукреция, жена дожа, должна быть готова погибнуть вместе с ним! В Венеции не так уж трудно слететь с герцогского трона в кровяную лужу!

Смертельная бледность покрыла лицо догарессы, и она проговорила с беспредельной тоской:

— Господи, наказывай нас одних, но пощади наших детей!

— Бессилие считается здесь преступлением, — продолжал Виталь. — При каждой общей беде, при каждой новой невзгоде венецианский народ обвиняет в своей слепой ярости дожа за то, что тот не может бороться с обстоятельствами. Вспомните, какая участь постигла моих предшественников? Пятеро из них должны были отречься от трона, девять были свергнуты, пятеро задушены, а еще пятерых сослали с выколотыми глазами. Вся же вина их состояла только в том, что они не могли предотвратить голод, чуму или поражение армии… Злоба своевольных венецианских плебеев не знает границ, и они вымещают ее постоянно ни на ком другом, как только на своем, ни в чем не повинном доже.

— Папа, вы должны бежать, пока не разразилась новая буря над вашей головой! — воскликнула Августина, обнимая отца.

— Нет, не бежать надо, а бороться изо всех сил! — проговорила гордая Порчиа. — Сестра думает только о вашем спасении, а я думаю и о вашей славе.

Наступило глубокое молчание, прерываемое только рыданиями догарессы, обнявшей своего мужа, на лице которого изображалось сильное уныние. Но Лукреция не принадлежала к тем пассивным натурам, которые склоняются покорно под ударами рока, не делая никакой попытки уклониться от них. Эта женщина умела наслаждаться жизнью, но и не падала духом в трудную минуту.

Когда дож, высвободившись из ее объятий, спросил:

— Отошлете ли вы теперь купца, который предложил вам эти драгоценности?

Она ответила решительно:

— Нет! Я позову его сюда немедленно, чтобы вы могли покончить с ним торг!

Виталь поглядел на жену с удивлением, но она подошла торопливо к входу в галерею и крикнула:

— Эй, Панкрацио, иди сюда!

Вслед за этим раздались тяжелые, мерные шаги, и в комнату вошел уже известный читателю нищий, драпировавшийся с гордостью в изорванный плащ.

Дож посмотрел на него с непритворным изумлением.

— В своем ли вы уме, Лукреция?! — воскликнул он. — Неужели вы хотите покупать что-нибудь у этого человека?

— Могу уверить вас, что наш милый Панкрацио пришел совершенно кстати! — ответила женщина с улыбкой. — Не мешайте же мне делать то, что я нахожу нужным… Дорогие мои, — обратилась она к дочерям, — принесите сюда все наши ценные украшения.

Когда девушки вышли, она приблизилась к нищему, созерцавшему с видом бесконечного удивления ее дивную красоту, и проговорила просто:

— Унеси этот сундук со всем, что заключается в нем: нам нужны теперь не бриллианты и не парча, а оружие.

— Оружие?! — воскликнул со звонким смехом Панкрацио. — Да разве ваша светлость хочет сесть на лошадь и отправиться на войну?.. Оружие нужно вам? Но где ж прикажете взять его? Не у меня же ключи от арсенала!

Дож не сводил глаз с нищего, который скрывал под маской добродушия и веселости самые зверские инстинкты и бездну всевозможных пороков.

Панкрацио смутился под этим пристальным взглядом и приготовился, очевидно, к отступлению.

— Бездельник! — произнес презрительно Виталь. — Ты знаешь не хуже меня, что в арсенале не осталось ни одного меча.

— Я, монсиньор, не слышал об этом, — воскликнул нищий, делая вид, что очень удивлен такими словами, — но вы, вероятно, забыли, что я не занимаюсь общественными делами: тому, кто обременен многочисленным семейством, некогда собирать новости.

— Тем хуже для тебя, Панкрацио, ведь ты не сможешь скрыться в толпе, когда будешь участвовать в каком-нибудь дурном деле. Я видел тебя сам в окружении отъявленнейших негодяев, ограбивших арсенал, и хорошо запомнил твое лицо.

— О, ваша светлость была обманута сходством, из-за которого я страдал уж не раз! — возразил нищий смиренно. — Я имею несчастие походить точь-в-точь на своего брата, который занимается ловлей раков и заслуживает быть повешенным за все свои гнусные проделки. Если он еще пользуется жизнью и свободой, то, конечно, обязан этим моим за него молитвам.

— Да, это сходство поразительно в высшей степени и опасно для тебя, — проговорил холодно дож. — Берегись, как бы тебя однажды не повесили по ошибке! Нет, любезный Панкрацио, ты можешь обманывать легковерных. Но что касается меня, то ты не проведешь дожа своим смирением! Я сам слышал, как один из твоих товарищей, длинный и невероятно худой, сказал тебе, подавая связку копий: Панкрацио, тут достаточно оружия, чтобы убить хоть тридцать дожей!.. На что ты ответил ему смехом…

— Царь ты мой небесный! — воскликнул с негодованием нищий. — Как может ваша светлость ни с того ни с сего осуждать неповинного ни в чем бедняка, думающего день и ночь только лишь о том, как бы прокормить своих детей? Поверьте, что мой славный друг Корпозеко только шутил… Ему и в голову не приходила никогда мысль убивать дожа. Наши желания очень ограниченны: ему хотелось бы растолстеть, а мне похудеть — вот и все!

— Перестань дурачить нас! — перебил строго дож. — Отвечай мне без уверток, был ты в числе грабителей, опустошивших арсенал, или нет?

Вопрос был поставлен так прямо, что Панкрацио смутился, несмотря на все свое нахальство, и невольно покосился на дверь.

— Выслушайте меня, монсиньор, — проговорил он, наконец. — Я по природе своей враг всякого шума и насилия. Да кроме того, Бог наградил меня такой дородностью, которая положительно препятствует мне принимать участие в каких бы то ни было буйствах. Могу заверить вас, что если бы я присутствовал при грабеже, о котором вы говорите, то плакал бы горькими слезами над заблуждением народа и молился бы за него.

— Право, подумаешь, что ты невинный ягненок! — воскликнул гневно Виталь. — Но довольно об этом. Из твоих слов я заключаю, что ты молишься только за одних негодяев, но не за честных людей… Сказать ли тебе, зачем ты присутствовал при грабеже и поощрял своих товарищей, если не делом, то словом? — прибавил он.

Панкрацио побагровел, и по его гигантскому телу пробежала заметная дрожь от осознания, что отрицать свое присутствие в толпе грабителей было невозможно.