Журнал Виктора Франкенштейна - Питер Акройд

— Ах, если бы мне только удалось убедить его в существовании Бога, справедливого и милосердного. Тогда я смогла бы выйти за него с чистой совестью! Я бы жизнь отдала, лишь бы показать ему правду!

— Ты ему сиськи свои покажи! — выкрикнул кто-то из партера.

— Она может либо выйти за него, либо умереть, — сказал Биши. — Либо одно, либо другое.

Затем последовала сцена, в которой дьявол — или, по крайней мере, актер, одетый в красное, — принялся скакать вокруг молодой женщины, к заметной ее тревоге. Атеист на сцене, как выяснилось, увидеть дьявола был не способен — предполагалось, очевидно, что не знающий Бога не знает и дьявола. Все это производило впечатление смехотворное, и джентльмен, сидевший с нами в ложе, начал выказывать признаки нетерпения.

— Мое мнение таково, — произнес он, — что человек приносит ближнему больше вреда, нежели это когда-либо удавалось дьяволу.

— Согласен с вами, сэр, — отвечал Биши.

— Жалкое зрелище.

— Отвратительное.

— Как я рад, что попал на него!

Сидючи в этой узкой, грязной ложе, джентльмен чувствовал себя вполне удобно, и у меня сложилось мнение, что он должен чувствовать себя вполне удобно где бы то ни было. Он был молод и обладал улыбкою самой что ни на есть чарующей — он словно бы понимал все шутки, какие способен выкидывать мир, и видел, сколь они комичны.

— Простите, сэр, — сказал Шелли. — Полагаю, ваше имя мне известно.

— Вот как?

— Вы — Байрон.

— Обычно меня и вправду так называют.

Я изъявил удивление.

— Лорд Байрон?

Он кинул на меня смеющийся взгляд.

— Неужели существует другой?

Узнав о том, кто наш собеседник, я чрезвычайно заинтересовался. Я, разумеется, слыхал о лорде Байроне, но не читал ничего из его стихов. У Биши в этом отношении было надо мной преимущество; он и прежде в беседах со мной тепло отзывался о начальных песнях «Паломничества Чайльд-Гарольда».

— Счастлив познакомиться с вами, сэр, — сказал он. — Я ваш поклонник.

— Знай я ваше имя, я бы, несомненно, отплатил вам комплиментом.

— Полагаю, вы только что видели меня на сцене.

— Так это вы?

— Атеист.

— Шелли? А я-то думал, с какой стати джентльмену приходить сюда! Так вы и есть Шелли! Я много слышал о вас от Хогга.

— Вы знакомы с Томом?

— Он сделался моим соседом в Ноттингемшире. Он прочел мне все ваши стихи. Я восхищаюсь ими. Истинная музыка!

Затем он повернулся ко мне с выражением интереса, польстившим мне.

— А это, — сказал Шелли, — мой милейший друг. Виктор Франкенштейн.

— Вы тоже поэт, сэр?

— О нет. Я вовсе ничего не представляю из себя.

— Счастлив это слышать. В мире слишком много поэтов. Достаточно одного. Не правда ли, Шелли?

— Виктор слишком скромен, милорд.

— К чему церемонии — Байрон. Я отзываюсь на свое имя. Словно пес.

— Виктор великий изобретатель.

— И что же вы ищете? — Говорил он в манере быстрой, с подъемом. — Если только это не великий секрет.

— Секретов у меня нет, сэр. Подобно Ньютону, я собираю ракушки на берегу.

— Восхитительно. Все мы занимаемся лишь этим. Нас ослепляют форма и цвет — не так ли?

Заиграл оркестр — это начинался антракт, — и Байрон вновь повернулся к Шелли:

— Вы, Шелли, себе еще не наскучили?

— Я не в состоянии вынести более ни минуты.

— Превосходно. Так, значит, вы оба отобедаете со мной у Джейкоба. Поднимем стакан за атеизм и переполошим официантов.

Мы ушли из театра и направились к Стрэнду. Байрон всю дорогу разговаривал и размахивал тростью, искусно выточенной из слоновой кости.

— Я никогда не понимал, отчего в Лондоне все положительно сходят с ума по плохому театру, — сказал он. — Публика из кокни более всего любит вещи глубоко отвратительные, которые представляют никуда не годные актеры. На улицах города разыгрывается множество мелодрам более утонченных. Ничто из происходящего на сцене не идет ни в малейшее сравнение с персонажами, которых видишь ежедневно в обыденной своей жизни. Разве вы, мистер Франкенштейн, не согласитесь с тем, что события настоящей жизни во сто крат удивительнее и необычнее любых сочинений какого угодно бумагомараки?

— Таково мое впечатление, милорд.

— Полно вам — Байрон.

— В жизни бывают случаи, которые обыкновенный наблюдатель счел бы невероятными или даже невозможными.

— Именно так. Да что там, я мог бы поведать вам о тысяче совпадений и происшествий, над которыми все лишь посмеялись бы, и дело с концом. Полидори! Вы здесь? Вот так сюрприз! — Он остановился, чтобы поздороваться с маленьким, бледного вида человечком.

— Я ожидал найти вас пьянствующим у Джейкоба, — сказал человечек.

— А вместо того нашли нас к Джейкобу идущими.

Он представил нас Полидори — «доктору Полидори», как он его называл, — и вместе мы прошли несколько ярдов до старинного, слабо освещенного трактира, где Байрон, очевидно, был гостем частым и почетным. Мы расположились в кабинете на втором этаже, и Байрон спросил бифштекс barbare[30].

— Я отдаю дань французскому народу, — сказал он. — Наполеон довел их до бедствия. Все, что мы можем сделать, — не дать погибнуть их кухне.

В процессе разговора обнаружилось, что Полидори — личный лекарь и слуга Байрона; он обучался в университете Праги, откуда был родом, а после отправился в Эдинбургский университет. Я не удержался, чтобы не отметить сходство с моим собственным путешествием из Ингольштадта в Оксфорд, и он выказал немалый интерес к моим занятиям.

— Виктор желает создать новую жизнь! — крикнул Биши с другого конца стола.

— Вот как? Я тоже студент медицины, мистер Франкенштейн. Я обучался в медицинской школе в Эдинбурге. Теперь я читаю философов-герметиков.

В манере его было нечто снисходительное, что мне не понравилось.

— Полидори, — сказал Байрон, — великий оккультист. Стоит ему пошептаться с моей печенью, и она перестает болеть. Теперь я могу пить вволю.

Тут двое пожилых официантов принесли еду. Они сняли крышки и расставили соусы, действуя в точном согласии друг с другом. Видно было, что они все еще наслаждаются представлением, отрепетированным за многие годы. За трапезой Байрон с Биши начали говорить о поэтах и о поэзии, мы же с Полидори возобновили нашу беседу.

— Много ли вам удается почерпнуть у древних, мистер Полидори?