Беатриче Ченчи - Франческо Гверацци

– И вы точно надеетесь заставить их сознаться? – спросил кардинал с просиявшим лицом.

– Да, я надеюсь.

– Всех?

– Всех…

– Я боюсь, что вы берете слишком много на себя, синьор Просперо, потому что в этих преступниках упрямство равно злодейству; а вы понимаете, что двери милосердия могут открыться мольбе покаявшегося грешника, но никак не требованию гордого упрямца, Да притом, в этом деле доказательства так явны и их так много, что они победили бы неверие самаго апостола Фомы. Мы (и при этих словах глаза кардинала ядовито засверкали) не привыкли обращать внимания на молву черни. Разве орел когда-нибудь боялся ящерицы? В наших руках есть средства, которые укорачивают языки, и вы знаете, господин адвокат, что мы умеем употреблять их в дело.

Но тем не менее слова Фариначчьо не были сказаны даром, и кардинал, желая разгадать, какая причина заставила адвоката действовать так, сказал, что он передаст его просьбу папе; собственно же ему нужно было только время на размышление.

Фариначчьо на повороте одной из улиц открыл дверцы стоящей там кареты и, обращаясь к кому-то сидевшему в ней, сказал:

– Наше дело на верной дороге, ваше преосвященство.

Но прежде, чем продолжать рассказ, читателю надо узнать, что побудило Фариначчьо взяться за защиту несчастного семейства Ченчи. Накануне того самого дня, в который происходило описанное свидание, к Фариначчьо явился угольщик и объявил, что имеет переговорить с ним о важном деле.

Фариначчьо вежливо просил его сесть и приготовился слушать.

– Я буду говорить стоя, – отвечал угольщик. – Скажите мне, господин адвокат, слышали ли вы что-нибудь о процессе Ченчи?

– Я полагаю. Он перевернул весь Рим верх дном.

– И неужели в вашем сердце ни разу не поднялся голос в пользу этих несчастных!

– Сколько раз я слышал этот голос и теперь еще слышу его! Я даже скажу вам мою тайную мысль: исключительность обстановки, замена сострадательного и честного судьи Москати жестоким Лучиани, возраст подсудимых и многое другое заставляют меня подозревать в этом деле какой-то скрытый, ужасный умысел.

– В таком случае, скажите, пожалуйста, отчего же вы, который никогда не отказывали в своей помощи самым презренным людям, не идете защищать этих несчастных?

– Потому что, обсудив как следует это дело, я вижу, что тут сломаешь себе ногу. Я уже сказал вам, я боюсь в этом деле тайного преследования… и притом, всесильного! я боюсь, что это будет не правосудие, а судебное убийство; – я вижу, друг мой, или мне кажется, что я вижу правосудие вооруженным не мечом закона, но кинжалом бандита, и…

– Продолжайте, господин адвокат, – дрожащим и умоляющим голосом сказал угольщик, видя, что Фариначчьо не решался договорить:

Просперо подошел к двери и, уверившись в том, что она хорошо заперта, вернулся на свое место.

– Ходит слух, – продолжал он, – хотя я этому слуху не верю вполне, что так как Ченчи чрезмерно богаты, а племянники папы чрезмерно бедны и жадны, то ищут повода конфисковать имения Ченчи и передать их потом, под благовидным предлогом, в котором при дворе недостатка быть не может, бедным папским племянникам.

– Как! хотя бы для этого надо было казнить четыре невинные существа?

– Кардиналы носят красные платья для того, чтобы на них не видно было крови. Но скажите, ради Бога, кто вы такой?

– Вам не для чего знать, кто я, господин адвокат; все, что я могу вам сказать, это то, что нет несчастнее меня человека на свете. Неужели вы не возьметесь защищать это несчастное семейство?

– Во первых, вам надо знать, что защита отцеубийц допускается особенною милостью, но не предоставляется de jure по закону.

– И у вас достанет духу оставить на погибель этих несчастных, невинных как сам Христос?

– Неужели вы считаете их совершенно невинными? Против них столько улик.

– Я? я утверждаю, что они невинны… потому что… убийца графа Ченчи – я сам.

– Вы? Да кто же вы такой?

– Вы обещали не спрашивать мое имя. Я убил его этими самыми руками и готов бы убить его еще раз.

Угольщик рассказал адвокату всё, как было, передал ему все тайны семейства Ченчи, все поступки и слова развратного старика, также точно как добродетель и терпение его дочери, Беатриче.

Между тем Фариначчьо, слушая рассказ, старался всячески отгадать: кто могло быть это таинственное лицо? Одну минуту ему мелькнула мысль, что это Гвидо Гверро, но его он знал слишком хорошо, а голос и манеры угольщика не имели ничего похожего на Гвидо. Подумав, Фариначчьо сказал я.

– Если б я вам сказал, подите и откройтесь, сделали бы вы это?

– Если это надо сделать сию минуту, то мне и тогда будет казаться, что это не довольно скоро.

– Нет, нет! вы будете лишней жертвой, но не спасете ягненка от пасти волка. Любовь была так же гибельна для несчастной девушки, как и ненависть. Народ приписывает ей убийство отца для того, чтоб облечь ее в венец славы, папа – для того, чтобы завладеть её богатством… Трудное препятствие, – задумчиво говорил Фариначчьо, – слишком трудное!

– Синьор Просперо, не оставьте их, ради всего святого…

– И вдобавок, – продолжал Фариначчьо, не слушая его, – при дворе меня ненавидят и готовы смять пальцами, как хлебный мякиш, при первой возможности.

– При дворе есть лица, которыя будут за вас. Я знаю, что кардиналы Франческо Сфорца и Маффео Барберини будут готовы помочь вам…

– Это немного облегчает дело… А как же мне явиться к этим господам?

– Идите прямо к ним; вы их найдете уже приготовленными.

Но не смотря на это, Фариначчьо был в нерешимости, она видна была на его лице, так что угольщик умоляющим голосом, полным слез, продолжал:

– И теперь, когда вы знаете все, неужели вы оставите их погибнуть без помощи?

– А если я погублю себя вместе с ними?

– В доброе дело не должен входить расчет.

Все это говорилось с таким жаром, что Гвидо, забывшись, произнес последние слова своим естественным голосом, Фариначчьо, не в силах будучи удержаться, воскликнул:

– Вы – монсиньор Гвидо?!

– Я? я был им когда-то…

– О, Боже! как вы изменились, – сказав Фариначчьо, протягивая ему руку, которую тот пожал с чувством.

– Теперь, когда вы знаете мое несчастие… когда, вы сами плачете над ним, – неужели вы отпустите меня с моим отчаянием?

– Пусть будет по вашему. Идите и будьте спокойны. Все, что мозг может выдумать и язык произнести, будет употреблено в дело для оправдания тех, её кого вы просите.

– Я этого и жду от вас; в случае неудачи мы прибегнем к другим средствам. Вы увидите… не говорить ей обо мне…. или нет… говорите… дайте ей это кольцо, – оно внушит ей доверие к вам. Между нами кровь её отца, но я за неё пролил эту кровь… я люблю ее… и она не может перестать меня любить – мы связаны на веки и вместе с тем разъединены навсегда; наша любовь – это цветок, который сорвет смерть. – Кончив говорить, Гвидо расстегнул пояс и отдал его Фариначчьо, который не хотел его брать, но Гвидо настоял: