Дом разделенный - Перл С. Бак

от внимания Мэри. Свет ее лица тотчас угас, она спрятала мягкую улыбку, которой хотела его встретить и тихим сдержанным голосом пригласила Юаня в дом.

Когда он вошел, обстановка в доме вновь показалась ему теплой и задушевной, как в первый вечер, и все вокруг освещало горевшее в очаге пламя. Старые глубокие кресла так и звали присесть в них, маня неподвижностью и пустотой.

Тем не менее Юань сперва дождался, пока сядет сама Мэри, чтобы ненароком не оказаться к ней ближе, чем следует. Девушка с безотчетным изяществом опустилась на низкий табурет у огня, а Юаню жестом предложила сесть в большое кресло рядом. Устраиваясь, Юань сумел немного его отодвинуть, так что оказался рядом – он ясно видел в полумраке ее лицо, – но все же не слишком близко, и, если бы он или она случайно потянулись руками навстречу друг другу, их руки не встретились бы. Юаню было приятно думать, что грубый смех тех людей беспричинен и необоснован.

И вот они устроились вдвоем у очага. Старого учителя с женой нигде не было видно. Ничего не сказав о них, девушка заговорила – прямо и резко, словно это стоило ей большого труда, но сказать было необходимо.

– Мистер Ван, вам, должно быть, кажется странным мое сегодняшнее приглашение. Мы с вами едва знакомы. И все-таки я очень много читала о вашей стране – вы помните, что я работаю в библиотеке, – и успела немного познакомиться с вашим народом и проникнуться к нему искренним восхищением. Я вас пригласила сюда не только ради вас самого, но и как представителя китайского народа. И сейчас я говорю с вами как современная американка с современным китайцем.

Тут она помешкала и некоторое время смотрела в огонь, затем взяла из груды дров на полу веточку и принялась неспешно ворошить ею красные уголья под горящими поленьями. Юань ждал, гадая, что же она хочет сказать, и испытывая некоторую неловкость, поскольку он не привык оставаться наедине с женщинами. Наконец она заговорила:

– Правда состоит в том, что мне очень стыдно за родителей, которые пытаются обратить вас в свою веру. О них я могу сказать только то, что они – лучшие из известных мне людей. Вы и сами видите – любой это увидит, – как умен и добр мой отец. Если есть на свете святые люди, то он один из них. Ни разу в жизни я не видела, чтобы он гневался или был к кому-то недобр. Ни у одной девушки, ни у одной женщины нет таких чудесных родителей, как у меня. Одна беда: если я что-то и унаследовала от отца, то не доброту, а ум. И в определенную пору моей жизни этот ум настроил меня против веры в бога – силы, питающей душу моего отца. Я не способна верить и не понимаю, почему люди вроде него, обладающие сильным и острым умом, не используют свой ум, чтобы разувериться в боге. Полагаю, религия удовлетворяет их эмоциональные нужды. Интеллектуальная жизнь отца лежит вне религии, и две эти области существуют отдельно друг от друга, между ними нет связи… Мать, конечно, не интеллектуалка. Она проще, ее легче понять. Если бы и отец был таков, меня просто повеселила бы их попытка сделать из вас христианина… Я знала бы, что им в этом не преуспеть.

Тут девушка посмотрела прямо на Юаня, ее руки замерли, прутик повис меж пальцев. Глядя в глаза Юаню, она заговорила с еще большим жаром:

– Однако… я опасаюсь… что отец может на вас повлиять. Я знаю, что вы им восхищаетесь. Вы его ученик. Вы изучаете книги, которые он написал, и он тоже проникся к вам удивительным теплом. Полагаю, он уже видит, как вы вернетесь на родину эдаким христианским пророком. Он вам рассказывал, что когда-то хотел стать миссионером? Отец принадлежит к тому поколению, где каждый умненький прилежный ребенок мечтал о… миссионерском призвании, так это называлось. Но потом он женился на маме, а той не хватило духу покинуть родную страну. Думаю, с тех пор они оба испытывают некоторое разочарование… Удивительно, как все-таки различаются поколения! Мы – родители и я – испытываем к вам схожие чувства… – Ее красивые глубокие глаза глядели в его глаза прямо, без стыда и кокетства. – …Но какие же мы разные! Глядя на вас и видя, какой вы замечательный, они сразу думают: о, вот бы обратить его в христианство! Но я считаю откровенной наглостью и самонадеянностью пытаться посредством религии слепить из вас иного человека. Вы – представитель своего народа и своего времени. Как они смеют навязывать вам чуждую культуру и веру?!

Все это Мэри говорила с удивительной страстностью, и Юань почувствовал, как его начинает едва заметно тянуть к ней. Ибо она, казалось, видела в нем не столько его самого, отдельно взятую личность, сколько представителя целого народа. Говоря с ним, она словно обращалась к миллионам людей. Между ними стояла стена приличий, здравомыслия, замкнутости, свойственных им обоим от рождения. И он ответил с благодарностью в голосе:

– Я очень хорошо понимаю, что вы имеете в виду. Уверяю вас, это осознание – что ваш отец верит в то, чего мой разум не приемлет, – ничуть не умаляет моего восхищения вашим отцом!

Мэри вновь перевела взгляд на огонь. Пламя впиталось в угли и пепел, и свет от очага теперь ровнее лежал на ее лице и волосах, на руках, на темно-красном платье. Она задумчиво произнесла:

– Разве можно им не восхищаться? Мне, признаюсь, было непросто отказаться от детской веры в то, чему он меня учил. Но я была честна – с ним я могу быть честна, – и мы говорили об этом снова и снова. С матерью было не поговорить… Она сразу кидалась в слезы. А вот отец готов был выслушать любые мои соображения… И мы разговаривали… Он уважал мой отказ от веры… А я всегда уважала его веру, с каждым годом все больше. Мы беседовали, рассуждали, и всякий раз упирались в одну точку – ту, где заканчивается интеллект и начинается безоговорочная вера, вера без понимания. Вот там наши пути расходились. Он мог сделать этот рывок к слепой, безграничной вере, а я нет. Мое поколение на это неспособно.

Внезапно она энергично встала и, подобрав полено, бросила его в груду углей. Из черного очага вырвался сноп искр, и пламя вновь разгорелось, и Мэри с новой силой засияла в его свете. Она повернулась к Юаню и, возвышаясь над ним, прислонилась к каминной полке. Серьезным тоном, но