Греховная страсть - Эми Хэссинджер

Она взяла мою руку в свою:

— Мари, я понимаю, что ты хочешь помочь мне, ты так добра, но пожалуйста. — Она замолчала, а потом продолжила: — Мне бы не хотелось, чтобы ты беспокоила мертвых из-за меня. То, что ты мне рассказала, уже вполне достаточно, и теперь я могу представить, что именно там написано. Мне правда этого достаточно.

Я кивала ей в ответ, но все равно продолжала настаивать на своем, пока она не ответила мне достаточно грубым тоном:

— Спасибо, Мари, ты очень добра, но я не нуждаюсь в дальнейшей твоей помощи. Тем более в помощи Бога или святого отца. А теперь я скажу тебе еще кое-что. Я переезжаю в Париж. Насовсем.

— Нет! — закричала я, но быстро спохватилась, устыдившись подобных проявлений чувств. Потом тихо добавила: — О нет, мадам, простите, я буду скучать по вам.

— Я тоже буду скучать по тебе, Мари. Очень сильно. Но пришло время мне покидать это место. Меня здесь больше ничто не держит.

* * *

Еще через пару ночей мы с Беранже все-таки нашли и вскрыли маленький гробик Вертело. Я затаила дыхание, пока Беранже поднимал крышку, мне не терпелось увидеть книгу, но там ее не оказалось. В бешенстве, поддавшись какому-то неистовому порыву, мы стали вскрывать все гробы, один за одним, и, не находя книгу нигде, мы бушевали все больше и больше.

С той ночи прошло какое-то время, и Беранже начал потихоньку выносить из подземелья драгоценности. На эти деньги он построил мне дом, закончил церковный сад, построил библиотеку, в которой я могла хранить книги, подаренные мне мадам. И поступал он достаточно мудро, потому что вскоре государство стало отнимать у Церкви собственность и все, что Беранже построил в последнее время, он оформлял на мое имя. Это означало, что я стала состоятельной дамой. У меня могло быть практически все, о чем прежде я только могла мечтать.

Каждую ночь мы спускались с Беранже в подземелье, рылись там до утра и приходили домой изможденные, пыльные, потные, грязные. Однажды я вернулась раньше, чем он, и легла спать. А проснулась от того, что Беранже присел на краешек моей кровати.

— Вы хотите, чтобы я приготовила вам чаю, святой отец? — спросила я.

Но он не дал мне договорить. Он накрыл мои губы ладонью, а потом жадно поцеловал меня. В ту ночь мы уснули в одной кровати и больше никогда не спали в разных. Я как-то пыталась спросить его, а как же испытание, которое уготовил ему Господь Бог в виде меня? И получила ответ на свой вопрос:

— Я слишком устал, Мари.

* * *

Что же касается моих родителей, то они продолжали жить в доме Беранже. Папино здоровье снова начало ухудшаться, и не по болезни, а из-за возраста. Мама ухаживала за ним. Мишель и Жозеф с сынишкой часто приходили навещать их, мы с Беранже наслаждались нашим счастьем, но вскоре начали ссориться. У меня уже было все, о чем только я могла мечтать, и даже больше, а Беранже все продолжал доставать сокровища и тратить деньги на себя и меня. Он довольно часто стал уезжать и отсутствовал подолгу. Значительно позже я узнала, что он купил и перестроил для меня виллу Бетиния, открыл на мое имя счета во многих банках. Его одержимость богатством и нежелание остановиться стали меня раздражать. Мы вновь начали спорить о разном отношении к Богу и Церкви и никогда, и ни в каком вопросе не могли прийти к соглашению, и никогда не уступали друг другу. Я часто слышала от Беранже, что за все прегрешения, совершенные им, Бог никогда не простит его. Я же настаивала на том, что он всегда и всех прощает и есть только один грех, который не прощает Господь, — самоубийство, потому что только в этом случае человек сам прекращает свои страдания и не проходит тех испытаний, что отмерил ему Господь. Но Беранже продолжал себя мучить, и иногда мне казалось, что он сходит с ума. Ночью я просыпалась от его криков: «Он никогда не простит меня». Он тяжело заболел и вечером, 21 января 1917 года, после последней исповеди новому священнику, служащему в церкви уже несколько последних лет, пока мама, папа и я стояли за дверью, Беранже умер.

— Господь сохранит его душу, — сказал святой отец, покидая его комнату.

Дом

Внутри здесь всегда полумрак, похожий на бледный отсвет занимающейся зари. Она сидит прямо перед входом в пещеру, в таинственный момент между светом и тьмой, у входа в грот, куда уже проникли лучи утреннего солнца и осветили кусочки сверкающей слюды на стенах и мелкие переливающиеся камни в темном, сужающемся тоннеле. Здесь в ее жилище всегда царит легкий сумрак, как будто бы стены впитывают в себя солнечный свет, а потом испускают его, когда солнце скрывается за горизонтом. Здесь сыро, пол из известняка, влажные стены, неровный каменный потолок: мир, в котором все окаменело и застыло. Внутри пещеры пахнет сыростью и зеленью — это запах новой жизни, обреченной на смерть, потому что стоит только мху начать разрастаться, как тут же он загнивает. Ветер шепчет у входа в пещеру: он бормочет, стонет, свистит и налетает порывами. Здесь постоянно капает с потолка. Она знает этот ритм наизусть, она помнит его, как Тору, этот постоянный мерный стук капель, его неизменное присутствие. Вода, как и она сама, стремится ввысь к миру и покою, но вместо этого она вынуждена совершать извечный путь, двигаясь по кругу. Иногда она видит или слышит животных, которые появляются у входа в пещеру: чаще всего белок и птиц, реже лис и медведей. Однажды дикий кабан вошел внутрь и уставился на нее своими глазками. Волосы у него на носу шевелились. Она была рада и пыталась разглядеть, что это за создание, которое появилось, чтобы принести ей дар смерти, но кабан развернулся и ушел.

Шумы. Голоса звучали у нее внутри, они разгоняли тишину. Град камней, обрушившихся на голову апостола Стефана, болезненный изгиб его тела, когда он упал, крики Мириам из Бейт-Ании над умершим во второй раз Элазаром. Теперь рядом не было Иешуа, чтобы воскресить его. Крик ее дочери при рождении — резкий и громкий, а затем ее собственный крик, когда их разлучили в этой новой земле, где ее горе стало безмерным, когда она увидела, как увозят ее ребенка, хотя она и знала, что