В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев

воли, я бы вас, чертей… А кто не дает воли? Отчего я, как увижу редактора, поджилки трясутся, хвостом верчу? А на похоронах сказали, что я тоже почитатель.

Выпить еще?

Чего я трушу? Да разве мне не наплевать? Ей-богу наплевать. Пойду и скажу: а, мерзавцы.

Фу, голова кружится. Этак ею и в петлю и не попадешь. Ведь довольно остроумно сказано; а почему не могу я писать так, по заказу – сейчас язык отнимается. Для домашнего обихода я и умен, и вообще красавец.

По какому разряду будут меня хоронить? Я видел недавно, как хоронили одного полезного работника.

Вы хотите рождественского рассказа, чтобы непременно сладеньким по губам помазать. Не умерла еще совесть, любовь. А я говорю, что умерли. Хотите на пятачок умилиться. А не хотите ли ко мне в комнату заглянуть, как я буду тут на крюке болтаться?

Тепло горит лампа.

Вот бы я вам какой рассказ написал: 11 января 97 г., 28 сентября 96 г. Жаловаться. Кому?

Хороший рассказ: что вот, мол, есть на свете хорошие люди, а мы можем сидеть спокойно. А вот хотите, я вам расскажу: вот я возьму петлю, вот так, надену ее на шею, вот так, и сейчас… Хорошо, нравится? Ну идите же ко мне вы, хорошие.

Приди же ты сюда – я не знаю, как зовут тебя. Дай склонить голову на колени, дай заплакать. Расступайтесь, стены, пустите ее сюда, сюда, моя жизнь, – вот на этот хромоногий стул. Голубка моя, ты видишь мои глаза: я вырву и растопчу их, если они не говорят о любви, положа руку на сердце! Поласкай меня. Я плачу.

Проклятие всем вам!

<1899>

Держите вора!

I

Это было осенью, в Москве.

На одной из низеньких, старинных церквей, грубо сжатой между двумя громадными каменными домами, раздался тихий и робкий благовест, возвещавший об окончании вечерни. Колокол словно охрип от старости и одиночества и, как человек, переживший самого себя и тяготящийся ненужною и безрадостною старостью, глухо и равнодушно выстукивал однообразное: дон-дон-дон. В тусклом и пустом звуке его медного языка слышалось старческое бессилие и полная безнадежность перекричать улицу, которая посылала к вечернему небу тысячу своих живых, властных и дерзких голосов. Звонко чекали о камни железные подковы лошадей; дребезжали в отчаянной разноголосице расхлябанные экипажи и, точно хор дьяволов, железными голосами кричали тонкие полосы, наваленные на телегу и стукавшиеся друг о друга своими гибкими концами. Железо и камень бесконечно вариировали все одну и ту же песнь, и в этой песне, заглушавшей все остальные, живые и мертвые звуки, трепетало гордое сознание победы. В минуты затишья мягко и ровно журчала человеческая речь. Не видно было ртов, которые говорят, нельзя было разобрать и слов, но речь лилась ровною и постоянною струею.

Побежденный улицею, умолк одинокий звук колокола, но никто не обратил внимания на его печальную смерть. Потирая загоревшиеся от веревки руки, сошел вниз звонарь и запер колокольню. Скоро наступит осенняя долгая ночь, и холодный ветер будет пробираться между стропилами, пробегать по черному ряду спящих колоколов и вызывать из их старой груди печальные, никем не слышимые жалобы.

А внизу дерзко и весело продолжала шуметь беспокойная улица. По узенькой панели двигался в толпе доктор Полозов. Он был высок, плотен и тяжел, и толчки прохожих, которые с разбегу набегали на него, мало беспокоили его и не меняли его ровной и грузной походки. Шел он с обычною неторопливостью, которую вносил во все свои большие и малые дела, с наслаждением вдыхал свежий, крепкий воздух и посматривал на светлое небо и витрины магазинов. На улицу и прохожих доктор не смотрел – он не любил улицы и прохожих, а думал о том, что бы такое купить ему для своего маленького сына. Под мышкою он уже нес небольшую фарфоровую вазочку, купленную для жены, и такое же удовольствие хотелось ему доставить и сынишке. Вообще доставлять удовольствие людям было одною из слабостей доктора Полозова, и за эту слабость не раз упрекала его жена, которая не любила слабостей, в чем бы они ни выражались. Но доктор не соглашался с нею: ничего в сущности не стоит истратить какой-нибудь целковый на подарок или сказать ласковое слово – а как человек бывает рад этому, как мило моргают его глаза и какое доброе и славное становится у него лицо! Да и пациентов он приобрел разве знаниями – какие там у него особенные знания! – а именно ласковостью и внимательностью. Доктор не был ни фарисеем, ни глупым человеком, но подумав, сколько раз доставлял он маленькое удовольствие жене, сыну и знакомым, он невольно улыбнулся в широкую бороду, снисходительно взглянул на неприятную ему улицу и подумал, много ли найдется на ней таких людей, как он. И хотя он страдал чувствительностью и к сыну относился с приветливою холодностью, ему особенно захотелось что-нибудь купить такое, чего у того еще нет и что будет для него неожиданностью. Но ничего подходящего не придумывалось, и доктор с сожалением хотел уже завернуть в переулок, ведущий к его квартире, когда человеческая речь, мягко журчавшая мимо его уха и проходившая для него такою же незаметною, как и грохот экипажей, внезапно усилилась и потеряла характер мягкости. Вот она перешла в глухой крик, смутный и неопределенный, но полный угрозы, гнева и страха. Ухо доктора, далекое от его мыслей, испытывало неясное беспокойство, и он машинально остановился, когда из гневного крика, в котором стали различаться отдельные голоса, вырвалась громкая и отчетливая фраза:

– Держите вора!

Полозов обернулся. На противоположной стороне, недалеко от церкви происходила какая-то сумятица. Темневшая прохожими панель в этом месте почернела от беспорядочно двигавшейся толпы. Именно из этой толпы несся громкий крик, и из него все громче и настойчивее выделялась фраза:

– Держите вора!

Испытывая неприятную тревогу, доктор внезапно загоревшимся взглядом вглядывался в лица бегущих, отыскивая вора, и наконец увидел его. Высокий и худой человек отделился от черной массы и начал перебегать улицу, проскакивая перед самими мордами лошадей и лавируя между экипажами. Полозов успел рассмотреть, что вор без шапки и что длинные путаные волосы его шевелятся не то от ветра, не то от быстрого бега. Преследователи, остановленные экипажами, видели, что вор ускользнет сейчас в переулок, и, широко раскрывая рты, кричали настойчиво и требовательно, заглушая остальные звуки:

– Держите вора!

Высокий и худой человек без шапки уже подбегал к Полозову. Хотя это была всего одна секунда, доктор