В когтях германских шпионов - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

помощник пристава, и графиня, волнуясь, рассказала ему по-французски, в чём дело. Шофера тотчас же арестовали.

После этого графиня в единственном числе никогда не выходила из отеля, особенно вечером, а постоянно лишь в сопровождении Вовки…

В Варшаве — недаром так сюда рвалась княжна Тамара — повсюду, на каждом шагу, чувствовался тыл, и даже не особенно глубокий, скорей близкий тыл великой миллионной армии. Ежедневно, по нескольку раз, длинными, бесконечными серыми колоннами шла пехота, громыхали орудия полевых батарей и осадных парков, двигалась конница — гусары, уланы, драгуны. Проезжали, «стоя» на своих мягких удобных сёдлах, чубатые донцы в рубахах, кубанские и терские казаки в косматых папахах и черкесках. Экспансивное польское население смотрело во все глаза на живописные конные фигуры кавказских всадников в серых и чёрных бурках, наполовину закрывавших маленьких, с крутой шеей, горячих, приплясывающих горских лошадок. Зрители, густившиеся плотными шпалерами вдоль красивых, нарядных, залитых солнцем варшавских улиц, не оставались безучастными к этой живой, колышущейся, сверкающей оружием и доспехами панораме. Солдат и офицеров забрасывали цветами. Десятки и сотни рук, мужских, детских и женских, тянулись отовсюду с папиросами, табаком, лакомствами, чаем, булками, сахаром… Запылённые, как под серым слоем пудры, лица солдат прояснялись, и белые зубы сверкали в ответной благодарственной улыбке.

Более грустным, и в то же время необыкновенно трогательным зрелищем были вереницы автомобилей, развозившие по госпиталям раненых, только что выгруженных из санитарных поездов. Многотысячная толпа встречала героев с обнаженной головою, и каждый автомобиль атаковался теми, кто каким-нибудь подарком желал выразить свое внимание раненым. И бледные, в перевязках, солдаты улыбались довольной, счастливой улыбкой.

И тут же сновали с кипами свежих газет мальчишки — их называют в Варшаве лобузами — выкрикивая задорно и громко:

— Три войны за два гроша!.. Три войны за два гроша!..

Газеты расхватывались, и тут же на улице и на верандах открытых кафе жадно прочитывались.

Главным центром, нервным узлом всех совершающихся кровавых событий являлся «Бристоль». Здесь жил Вовка с графиней Чечени, здесь остановились приехавшая княжна Тамара с Сонечкою Эспарбэ.

С первого же дня встретили барышни своих петроградских знакомых. Но это уже не были щеголеватые гвардейцы в красивых мундирах и тоненьких, нежно-сиреневых пальто. Ни цветных фуражек, ничего яркого и нарядного. И только серебряные и золотые погоны грубых шинелей да внешность и голос, и самая манера говорить выдавали в этих недавних блестящих представителях гвардии офицеров. А те, кто возвращался с позиций, тех не сразу можно было узнать — так они обветрились, загорели и обросли: кто небритой неделю-другую щетиною, кто отпущенной бородой…

И эти самые кавалеристы, что назад тому два-три дня, во время длительных разведок, бесконечно рады были куску чёрного хлеба, теперь вознаграждали себя тонким обедом, запивая его шампанским. И чем-то походным, мужественным веяло от этой крепкой, видавшей близко смерть молодежи в оливкового цвета солдатских рубахах, обедавшей в ресторане под звуки румынского оркестра в огненно-красных смокингах. Окрепли и стали громче голоса, и в четырех стенах это было особенно громко, потому что офицеры неделями привыкли говорить и командовать на воздухе и на просторе лесов и полей.

«Пачка» приехавших на денёк-другой однополчан Дмитрия обрадовалась неожиданному сюрпризу в лице княжны и Сонечки. Вместе обедали, вместе катались по городу, сходились в кафе «Бристоль», и было так беззаботно и шумно, словно ничто не изменилось, и все шло своим обычным порядком. А между тем некоторые офицеры уже убиты, многие ранены. Да и в числе приехавших было двое корнетов юных, безусых, гордившихся один своей царапиной — пустяки, шрапнельная пуля, задела череп, — другой — своей левой рукой, висевшей на перевязи. И Сонечка, заботливо и деловито поджимая губы, на мелкие кусочки резала ему ростбиф и цыпленка.

А Дмитрий и Каулуччи — где они, что с ними, даже товарищи ничего не знают. Они ушли оба с полуэскадроном в разведку — и ни слуху ни духу. Но беспокоиться нет никакой причины. Оба уже успели показать себя молодцами. Дмитрий лихо рубил, а Каулуччи с разъездом в двенадцать коней частью искрошил, частью взял в плен тридцать восемь баварских кавалеристов. Немцы продолжают свои зверства. Особенно отличаются «гусары смерти» вместе с бароном Гумбергом, тем самым Гумбергом, который околачивался у них в полковом собрании под Петроградом и которого княжна Тамара вытянула хлыстом. Гумберг приканчивает наших раненых, очутившихся в плену казаков подвергает истязаниям и пыткам. Он собственноручно пристрелил двух наших санитаров. Казаки спят и видят — поймать бы им только этого Гумберга. А уж они с ним разделаются по-своему и припомнят «кровавые лампасы», которые он выкраивал из кожи пленных донцов…

13. Ночные шорохи

Арканцев благословлял тот прекрасный весенний вечер, когда на берегу пустынной Мойки судьба столкнула его лицом к лицу с опустившимся товарищем школьных лет своих. Сам Вовка, что и говорить, был до некоторой степени полезен делу. Но если б он не шевельнул даже пальцем, один голый факт привлечения из неприятельского лагеря к совместной работе графини Ирмы был громадной заслугою Вовки.

Ирма знала слишком много и все драгоценные сведения, переданные ею Арканцеву, сослужили молодому сановнику громадного значения службу.

Ирма не годилась в кающиеся Магдалины и вовсе не претендовала на это. Она осталась прежде всего сама собою. Никаких особенных исканий, духовных перерождений. И если она сожгла свои корабли, то в силу двух причин. Во-первых, ей очень нравился Вовка. И естественно, рука об руку вместе с ним, а не с Флугом ей хотелось работать. Что же касается второго мотива, графине надоело цинично-хамское отношение австро-германских дипломатов к своим тайным агентам, даже такого крупного калибра, как она, графиня Ирма Чечени.

И рядом с этим внешне джентельменское — что он думает внутри себя, это его частное дело — отношение Арканцева, деликатно вложившего её первый гонорар в книгу венгерского поэта.

Все шло гладко, безмятежно. Любовь, пусть чувственная, без особенных взлётов ввысь, но все же любовь, из наслаждений и радостей. Ирма не знала, да и не хотела знать другой. Отсутствие всяких материальных забот и вечный комфорт, изысканный и тонкий, вошедший давным-давно в самую тесную привычку… Чего же еще?

И на всём этом сияющем фоне тёмным пятнышком обозначалась тревога перед возможностями напророченной Флуговой мести. Таких господ, как этот бритый каторжник, первая неудача не только не обескураживает нисколько, а наоборот, вдохновляет на все новые и новые гнусности.

Вообще Петроград явился для Флуга одной из самых неудачнейших арен его многосторонней деятельности. Ни в одной из европейских столиц не терпел он целого ряда