Огненная обезьяна - Михаил Попов

С первого раза танк только поколебал заграждение из мешков, со второго раза криво, но уверенно преодолел, и сразу же добрался до сдобного панциря сорокапятки.

Капитан автоматически клацнул затвором, выдернул патрон из патронника. Да, блин, снова ты накомандовал Федя. Нельзя было пушки так ставить. А где, собственно, все?! Даже автоматчиков немецких не видать. А-а, залегли орлы за бордюром у трамвайной остановки. Кто-то их сдерживает огнем. Кто только? Постреливали, кажется, с "курсантской" стороны. Когда пули попадали в рельс — выбивалась искра, и загорались длинные полосы собравшегося вдоль рельс пуха.

Немец все массировал пушку.

Слева от капитана мелькнула тень, и кто-то задышал над самым ухом. Фурцев обернулся, во-первых, свой, во-вторых, кажется, это тот молчаливый дядька, что крошил мыло для коктейля. Не поглядев на командира, дядька чуть приподнялся, и повалился неловко вперед и набок. В правой руке он держал заветную бутылку. Потом проделал это движение еще пару раз, все приближаясь и приближаясь к ограде, за которой была батарея. Добрался, сел спиной к событиям, начал поджигать бутылку.

Фурцев поднял голову, зверское раздавливание пушки продолжалось. В голове подполковника всплыла дурацкая фраза: в сорок пять баба ягодка опять. Дернулся тот танк, что стоял столбом на рельсах. Начал отползать назад, выстилая улицу после себя блестящей оскаленной гусеницей. Медлительный герой с коктейлем, запалил голову бутыли и полез через ограду, на ходу прицеливаясь правой рукой. Периферийным капитан зрением уловил движение справа, там, где ограда: так это же немцы! Добежали, теперь карабкаются… Фурцев начал судорожно дергать затвор. Откуда-то справа сверху прилетела и рухнула в окоп жаркая, сцепленная пара — наш, и не наш. Наш — Рябчиков — насел сверху на красного от напряжения, бешено работающего сапогами фрица, и все время старался попасть ему кулаком в морду. Тот каждый раз успевал кулак отвести локтем, отчего тот попадал в стенку окопа и осыпал немца землей.

— Помоги, командир. — Прохрипел Рябчиков.

Фурцев перехватил винтовку и занес прикладом вверх. Но наш покрывал фрица почти полностью, куда ж бить! Пара яростно ворочалась, сейчас они окажутся на боку. Капитан занес винтовку повыше и тут услышал?

— Хенде хох!

Повернувшись медленно, Фурцев увидел стоящего над окопом немца. У него тоже почему-то была в руках трехлинейка, а не шмайссер. Глаза закрывали круглые, отсвечивающие лепестки стекол. Капитан не успел даже подумать, что же ему делать дальше. И тут рвануло.

Постоянных охранников было двое. Один очкастый, веснушчатый и очень деятельный, очень довольный своим положением победителя. Ляпунов прозвал его — "ехидный". Он часто подтрунивал над пленными, наводя на них палец пистолетом "пу-пу", и покатываясь со смеху от своей дурацкой шутки. Второго назвали "жаба". С обоими прозвищами Фурцев согласился. Второй охранник был низенький, без шеи, губастый. Он почти никогда не разговаривал, только глаза таращил, держался от пленных на максимальном расстоянии, позволяя солировать напарнику.

Фурцев лежал на каменном полу и почти все время задыхался. Его контуженного вместе с другими заперли в помещении мельницы, в каменной коробке с несколькими окнами-бойницами под самым потолком. Внутри стояла душная, пропитанная вечной мучной взвесью полутьма. Жестяные воздуховоды, трубы, кабели, электромоторы, ремни на шкивах, стены, даже решетки в оконцах, все было припудрено мучицей. Мука, наподобие кораллов облепляла любую торчащую проволоку, любую висящую нитку.

Сюда, под охрану каменных стен отступил лейтенант Ляпунов с остатками попавшего в засаду взвода. Позиция, казавшаяся надежным убежищем, оказалась ловушкой. Полдня Ляпунов еще держался. Чтобы стрелять из высоких окошек, бойцы забирались друг друга на спину, от любого снарядного попадания в толстенную стену, эти живые пирамиды рушились. В основном эти падения, а не пули противника были причиною травм и ранений. Через железную дверь отстреливаться было еще менее сподручно. Приходилось укладывать винтовку на пол, и пулять в просвет под стальными створками. А потом и патроны кончились.

Впрочем, Фурцев всего этого цирка не застал. Его принесли сюда в полном беспамятстве, когда уже мельница превратилась в тюрьму.

Сначала, он даже не видел ничего, и ничего не слышал. Первым ощущением, опираясь на которое он смог вернуться в этот мир, было ощущение замкнутости того объема, где он пребывает. Сначала это была камера тела, а потом саркофаг мельницы. В этом египетском ощущении замкнутости, даже плененности, было что-то утешное. И он расплакался. Слезные железы заработали как бодрые родники. И сверху послышался голос.

— Не плач, командир.

И Фурцев понял, что ему говорят.

Еще сутки он общался с миром посредством слез и слуха, а потом стал отмякать. Вспомнил все. Кроме, конечно, взрыва бомбардировщика, которого и не видел. Вспомнил и молчаливого ополченца с бутылкой коктейля, и тяжкую возню Рябчикова с немцем на дне окопа. Вспомнил Мышкина канувшего в воронке. Вспомнил Ражина, стенгазету, Головкова в пилотке, и теперь ему было не странно, что политрук отсутствует. Вспомнил внезапный снег в ельнике, трех зарезанных командиров, Евпатия Алексеевича, свои кавалерийские сапоги. В этом месте опять всплакнул, но уже скупо, понимая в себе капитана, обязанного владеть собой.

Вслед за командирским чувством, пришел громадный и очень горячий стыд. Как же так, Федор, уже второй раз в плену! Новичку неопытному и перетрухнувшему за свою шкуру, это простительно, но офицеру и главнокомандующему, простительно это быть не может. И он заерзал по куску мешковины, что был кем-то заботливо подложен ему под спину.

В довершение мучений, он вспомнил женщин под поющим громкоговорителем, и ему стало совсем худо. Но тут над ним склонился Ляпунов и, чихнув в угол, злорадно сообщил.

— Слышь, опять погнали машину, значит, где-то еще бегают ребятишки наши.

Когда капитан смог с помощью Рябчикова и Мусина сесть, привалившись к станине электромотора, он уже понимал главное — драка, этими мельничными стенами еще не закончена. Школу фрицы взяли, но и хрен с ней, не только школу, Москву сдавали, и ничего. Зато все три немецких танка сгорели, и бомбардировщик разбился. Твердило, угрюмо, но вместе с тем, как-то суетливо переносивший пленение, рассказал, бомбардировщик, выродил из своего брюха две здоровенных бомбы, а потом рухнул на базар.

— Полыхнуло сразу во все стороны, а меня как пушиночку… — "журналист" напирал на образность, — приподняло, и-и…

Но газетчика никто не слушал, у каждого хватало своих переживаний.

— У них еще мессер есть. — Сказал Ляпунов, облизывая концы усов от вечно наседающего белого налета. — Правда, какой от него теперь прок в городе. Ну, гоняют они на мотоциклетах по проспекту, а наши по подвалам, бабах из-за угла, и нет их.

— Где Головков? — Тихо спросил капитан.

Твердило перестал жалостливо вздыхать над плечом командира и отодвинулся подальше в полумрак.