Тайны двора государева - Валентин Лавров

Орлов и впрямь был не мудр. Он решил: «Прознал государь-ревнивец про мои шашни с Гамильтон». Стал ноги государю целовать, молить:

— Прости, государь, всей душой люблю Марьюшку Гамильтон!

Удивился государь:

— Давно ли амуры у вас? Рассказывай всю правду!

— Третий год!

— Стало быть, бывала она беременной?

— Бывала, милостивец, бывала!

— Понимаю, что и рожала? Где ваши дети воспитываются?

— Нигде, государь, не воспитываются, потому как младенцы в утробе померли.

— Видал ли ты их, мертвых?

— Никак нет, не видал, а знал сие от самой Гамильтон.

Любопытная догадка мелькнула в голове у прозорливого государя: недавно при очистке места для нечистот был обнаружен новорожденный, завернутый в дворцовую салфетку. Петр воскликнул:

— Это так исполняются мои указы: зазорных младенцев не отдаете в гошпитали, а, словно крысы кровожадные, их, беспомощных, подданных моих, уничтожаете? Ну да я вас! Гамильтон сюда приволоките, всю правду сластолюбица брюхатая доложит!

Поначалу Гамильтон во всем запиралась, выгораживая Орлова. Но денщик был призван к допросу и обличил ту, которой многажды клялся в любви:

— Чего юлишь? Сама со мной малакией блудной и по-разному развлекалась, а теперь перед государем-батюшкой крутишься?

Потащили в застенок красавицу, кнутом били — терпела. Стали веником каленым пытать, с третьего веника дико заорала, во всем повинилась:

— Ой, не надо! Бога ради и всех святых умоляю, не жгите тело! Взяла на душу грех тягчайший… Двух младенцев в чреве умертвила, а третьего, что у фонтана нашли, уже рожденного живота лишила. А того, что в нечистотах брошенный, так это не мой, клянусь! Другой кто-то сделал… А Орлов ни в чем не повинен, не ведал он о моих пакостях.

Да, благородно сердце любящей женщины! Орлова продолжала всячески обелять.

И все же ему почти год, не ведая дальнейшей своей судьбы, пробыть пришлось в застенке.

Государь уж потом вспомнил о бывшем денщике и обратно на ту же должность принял.

— А что сталось с Гамильтон? Государь ее простил, поди? — спросила слабым голосом императрица, вытирая платочком слезы жалости.

— Ваше императорское величество, так изволили многие современники сих событий думать. Дожидаясь смертного приговора, надеялась на милость и несчастная Гамильтон. Она решила, что ее бывший любовник помнит те утехи, кои она ему в алькове дарила. До последнего мгновения она ждала помилования.

Туманным утром четырнадцатого марта тысяча семьсот девятнадцатого года она оделась в белое бальное платье, с шелковыми темными лентами. Ее отконвоировали на Троицкую площадь, возвели на эшафот. Тысячи людских глаз следили за ней со страхом и жалостью. Гамильтон давно и искренне раскаялась в своих преступлениях. Душа ее теперь была чиста.

Петр встретил ее ласково, не ругал и не бранил, как это бывало с другими жертвами. Секретарь, обращаясь к толпе и шамкая черной дырой беззубого рта, выкрикивал:

— Девка Марья Гамильтон! Петр Алексеевич, всея Великая и Малыя, и Белыя России самодержец, указал на твои, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды и двух ребятенков из себя лекарством вытравила, а третьего родила, удавила и отбросила, в чем с розыском повинилась. За такое твое душегубство над лежит тебя казнить смертью.

Затрепетала Гамильтон, упала на колени пред государем:

— Хоть в монастырь на вечное покаяние, не лишайте токмо живота, Петр Алексеевич, милостивец!

Государь со всяческой любезностью поднял с колен осужденную, долгим поцелуем приник к ее устам, сказал печально:

— Без нарушения Божественных и государственных законов не могу, Марьюшка, спасти тебя от смерти. Итак, прими со смирением казнь. Бог простит тебя, помолись токмо с раскаянием и верою.

Гамильтон вновь опустилась на колени — теперь для молитв. Петр тайком (!) дал знак палачу. Сверкнул топор — голова, обагряя доски, со стуком покатилась по помосту.

* * *

Штелин закончил рассказ.

У женщин по щекам текли слезы.

Екатерина Великая осенила себя крестным знамением:

— Хвала Господу, смертную казнь я отменила… И пусть эти головы закопают в землю. Они заслужили покой, да и на спирт расходоваться неразумно.

Дашкова поспешила добавить:

— Это вельми жуткая и трогательная история. Ежели государыня не возражает, про вторую голову, находящуюся в сей банке, вы, Яков Яковлевич, поведаете нам как-нибудь в другой раз.

Почтенный академик пожалел чувства высоких дам и не рассказал того, что последовало после усекновения головы леди. Петр взял голову в руки, осторожно, дабы не залить кровью дорогой кафтан немецкой работы, с чувством поцеловал мертвые, но еще теплые губы.

И тут же, словно ничего не произошло особенного, повернув голову к угрюмо молчавшей толпе, произнес:

— Всякий здравый человек — и благородный, и подлого звания — должен любой случай использовать для своего научения, должен иметь понятие о своем организме. Чтобы вы могли удовлетворить сие любопытство, зри те сюда! Вот разверстая широкая трубка — это трахея, обаче говоря — горло для дыхания. Переднюю часть его составляют полукружные хрящевые кольца. Промеж себя они крепко соединены упругой перепонкой, которая составляет заднюю часть горла, — вот тут, видите? А сие есть позвоночный канал, внутри коего, — вот, пальцем ковырнул я, — спинной мозг. А вот эти трубочки, откуда руда капает, — сонные боевые жилы. Фу, на сапог кровь попала! Офицер, вытри! А вот, зрите, шейные мышцы, про которые объяснять нынче недосуг, как-нибудь в другой раз.

Государь поехал трапезовать. Очень захотелось вина принять.

Штелин о содержимом другой банки не рассказал: вскоре он серьезно занедужил и в феврале следующего, 1769 года преставился.

Но мы-то знаем, что в другой банке находилась голова казненного за два месяца до смерти Петра красавца Виллима Монса. Об этой истории, где тугим клубком переплелись судьбы самого Петра и его ближних, — следующий рассказ.

Над Петербургом тяжело занималось утро. К Троицкой площади — против Сената — тянулись любопытные до кровавых зрелищ.

На плахе лежал, отсвечивая широкой гранью, большой топор. Здесь же торчал вытесанный из толстого бревна кол с остро отточенной верхушкой. Поскрипывая новыми сапогами, по эшафоту прохаживался коренастый короткорукий детина с повязкой на нижней части лица — палач.

Ударили барабаны. В сопровождении конвоя показался стройный белокурый человек. Вопреки страданиям, облик его все еще сохранял красоту.