Сальвадор Дали искусство и эпатаж - Рудольф Баландин

Однако всего через три года этот яростный бунтарь и ниспровергатель с легкостью необыкновенной отказался почти от всего, что еще недавно провозглашал, обращаясь к молодежи Каталонии.

В начале 1930 года Сальвадор и Гала уединились на два месяца в небольшой гостинице на Лазурном Берегу. Он, по своему обыкновению, работал. В марте прочел в барселонском клубе «Атенеум» скандальную лекцию «Мораль сюрреализма». Как Дали вспоминал, завершая выступление, он возгласил: «Как же зовут этого педераста из педерастов, этого волосатого тухляка? Я вам скажу: Анжел Гимера!»

Зал взорвался криками гнева и протеста. На сцену полетели стулья. Жандармы окружили лектора, спасая его от разъяренной публики. «Я держался с достоинством, – писал он, – но лишь потому, что меня охраняли. Все предназначенные мне удары обрушились на полицейских – вот кто на самом деле явил мужество».

…Богатый покровитель Дали виконт де Ноай сообщил, что галерея Гоэманса на грани краха и потому он готов предложить художнику финансовую помощь. Она позволяет Сальвадору, которого отец лишил наследства, вложить деньги в обустройство собственного домика в Порт-Льигате. Под впечатлением разрыва с отцом Сальвадор пишет картины «Вильгельм Телль» и «Старость Вильгельма Телля».

Деформированные «мягкие» часы, словно поплывшие от жары, изобразил он впервые на картине «Преждевременное окостенение станции» (1930). Это одна из наиболее загадочных его работ. Солнечный вечер, пустынная станция. Огромный дамский башмак стоит вдали на рельсах; страдающая фигура у настенных часов с размягченным циферблатом. На переднем плане тень, падающая на стену, и от нее отходит ниже пояса нечто подобное тени от фаллоса. Вдали фигурки мужчины с ребенком, тени от которых направлены в другую сторону, чем у всех прочих объектов, словно тогда было утро.

Что бы все это значило? Наиболее простое предположение: прощание молодого мужчины с прошлым, с отцом, с прежним направлением жизненного пути, властно перегороженного женщиной.

В том же году создано полотно «Головокружение, или Башня удовольствий», где, согласно пояснению автора, «изображены мужчина и женщина, обнаженные, сплетающиеся в непристойной эротической позе, рядом с львиной головой».

Летом 1931 года на персональной выставке в парижской галерее Пьера Колле Дали представил публике среди прочих одно из своих полотен, ставшее знаменитым: «Постоянство памяти» – композицию с тремя мягкими, как блины, и одними прочными часами.

Судя по его словам, тогда он начал писать пейзаж побережья Порт-Льигата в пепельном свете заката. На первом плане слева – остов засохшей оливы с обломанной веткой. Оставив картину, стал размышлять о растекающейся мякоти, воображая сыр. Вновь вернулся к ней перед сном. Почувствовал в ней созвучие с каким-то образом. Каким? Непонятно. И вдруг увидел растекающиеся часы, свисающие с ветки. Несмотря на головную боль, взялся за дело и за два часа завершил картину.

Странное название «Постоянство памяти», когда показано, что часы текут в прямом смысле. Картину можно истолковать как иллюстрацию к понятию времени по Ньютону. Относительное время – у каждого объекта (мягкие часы), абсолютное – единое для всех (закрытые твердые часы). Тут же присутствует время Земли (скалы), время жизни (насекомые) и безвременье сна (спящая голова). Хотел того художник или нет, возникли многозначные образы с философским подтекстом.

Картину купил американский торговец произведениями искусства, показав ее в конце года у себя на родине.

В 1932 году с успехом (в том числе коммерческим) проходят выставки работ Дали в Париже; имя его стало известно в США. На следующий год финансовую поддержку ему обеспечила группа «Зодиак», каждый из 12 членов которой оплачивал его ежемесячное содержание, получая за это картину Дали.

…На товарищеском судилище, возглавляемом Андре Бретоном, сюрреалисты обвинили Сальвадора Дали в политическом отступничестве и симпатии к Гитлеру. Он делал вид, будто переживает и раскаивается. Но уже тогда он решил, что пора сделать выбор: либо продолжать свои революционные выступления против существующих порядков, либо приспособиться к ним.

В первом случае скандальный успех обеспечен, хотя на общественное признание и на высокие гонорары надежд мало. Есть шанс нарваться на большие неприятности, как это было на премьерных показах «Золотого века». Фашисты – народ жестокий.

Во втором варианте, если потешать публику психиатрическими штучками, красиво воплощать на картинах духовную нечисть, ограничиться личными шокирующими излияниями, скандальный успех также обеспечен, а вдобавок можно рассчитывать на общественное признание и большие гонорары.

Когда отвергаешь традиционную мораль, устоявшуюся веками, то почему бы столь же легко и просто не отвергнуть и новую мораль, отвергающую прежнюю? Как говорят философы, отрицание отрицания!

Так ли рассуждал Сальвадор Дали, неизвестно, но его поведение – лучший способ доказательства – явно или неявно исходило из таких соображений. Он выбрал второй вариант, возможно, не без помощи Галы.

Уже летом 1933 года на очередной персональной выставке в Париже он заявил о необходимости перехода к академической манере в живописи, о ценности семьи. Мы уже приводили его признание: «Восстал я против автоматического письма, доведенного до абсурдных степеней, и против записи сновидений, которые все сильнее напоминали сны выжившего из ума склеротика». Отрекся он, конечно, и от опасных в буржуазном обществе коммунистических идей и нападок на церковь.

Спору нет, человек имеет право изменить мировоззрение, свои взгляды на общество, политику, искусство. Вопрос лишь в том, из каких соображений он так поступил. Дали умел продумывать свои поступки. О том, как он пришел к отказу от революционных взглядов, можно судить по его воспоминаниям. Сближение с богатыми аристократами произвело на него неизгладимое впечатление:

«Как-то я был зван на ужин к виконту де Ноай. Я всегда робел в этом доме, и мне особенно льстило, что на той же самой стене, между Ватто и Кранахом, висят мои “Мрачные игры”. Увидав цвет высшего общества и множество художников, я сразу понял, что они собрались ради меня.

Мое смущение умиляло виконта. Всякий раз, когда метрдотель приближался ко мне с торжественным видом и, склонившись, таинственным шепотом сообщал название и год сотворения того или иного вина, душа моя уходила в пятки: мне казалось, что он намерен объявить что-то ужасное – что Галу сбило такси или что какой-нибудь друг-сюрреалист заявился сюда, чтобы надавать мне по шее. Завидев приближающегося метрдотеля, я бледнел, вскакивал, а он, чтобы успокоить меня, чуть быстрее и громче, чем следовало, произносил, сверившись с этикеткой бутыли, покоящейся в изящной плетенке: “Романэ, урожая 1923 года”. И наполнял этим перепугавшим меня до последней степени распрекрасным вином бокал, который я опустошал одним глотком в надежде одолеть проклятую застенчивость и вымолвить хотя бы несколько слов».

В данном случае Дали достаточно откровенен. Ему дали понять: для него открыт путь в аристократическое общество. Обеспечены ему и меценаты. Никаких предварительных условий перед ним не ставили. И так ясно: с прежними лозунгами тут делать нечего. Надо выбирать: оставаться среди ниспровергателей буржуазного общества или служить ему.