Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе - Сергей Ефременко

– Полковник, не зарывайтесь. А то и на вас найдутся начальники. На первый и второй вопросы тебе, полковник, ответят наши нейрохирурги. Что касается третьего вопроса, так мне доставили пациентку уже – я повторяю – уже в таком состоянии. И то, что она до сих пор жива, это моя заслуга. Что касаемо родственников, так знай, полковник, что по приказу Минздрава родственники не извещаются о факте донорства. И вообще, поберегись, полковник, поберегись. Подумай лучше о своей семье. Я скажу родственникам пациентки, что ты гений нейрореанимации, и ты честно заработаешь свои фантики. Сейчас я приведу нейрохирургов, а ты попей чайку и подумай о том, что я тебе сейчас сказал.

Говорил он все это жестко и убедительно. В его словах чувствовались абсолютная защищенность и сила. И он явно не был сумасшедшим отморозком. При этом он прекрасно знал, какое ведомство я представляю. Это могло означать только одно – что за ним, заведующим реанимацией, стояли очень серьезные люди.

Изменить я ничего уже не мог. Ольга практически умерла. И я не знал, что стояло за всеми этими событиями, но знал одно – мне надо очень быстро выходить из этой ситуации. Реальная угроза нависла не только надо мной, но и над всей моей семьей.

В кабинет зашли вместе с заведующим четверо в белых халатах. Начали говорить, как я понял, двое местных нейрохирургов. Были они оба ни рыба ни мясо, говорили невнятно и скомканно. Трепанацию они хотели сделать по настоянию родственников, как последний шанс для спасения пациентки. Тяжесть травмы закономерна при падении с ускорением, с высоты. В разговор вступил третий, представившись неврологом. Он сказал, что консультировал женщину в сельской больнице, что на момент приезда питерской бригады она уже находилась в атонии, что сюда женщину госпитализировали потому, что это одна из лучших скоропомощных больниц города. Четвертый же ничего не спрашивал и ничего не говорил. Я понял – это был смотрящий. Все все понимали. Я, конечно же, сказал «коллегам», что полностью согласен с избранной ими тактикой, что работают они прекрасно и что, конечно же, я очень рад был с ними познакомиться. Невролог на прощание тихо произнес:

– Низко кланяйтесь от нас профессору Крутову и, конечно же, полковнику Князеву…

Я вышел из реанимации, несмотря на родственников Ольги. Я, как мог, объяснил ситуацию Машеньке и Генриху. Генрих молча сжал лицо своими большими руками и беззвучно затрясся в рыдании. Я стоял и нервно курил. Через несколько минут он сунул мне в руку пакет с деньгами и посадил в машину вместе с Машенькой. Он больше не произнес ни слова и молча побрел к входу в больницу. Обратно в Пулково мы ехали без кортежа. В Москву летели тем же самолетом. Машенька рассказала еще одну маленькую деталь из жизни Ольги. Последние четыре месяца она находилась под следствием вместе со своей начальницей за передачу секретных данных за рубеж. Следствие вела «контора».

Меня довезли до госпиталя. Там я пересел в свою машину и в районе двенадцати ночи подходил к своему подъезду. Напротив стояла черная «Волга» с тонированными стеклами. Из машины вышел коренастый малый и, подойдя ко мне, спросил:

– Вы передали приветы профессору Крутову и полковнику Князеву?

Я все понял. Я умный доктор.

Девочка, 21 год, умерла. Умерла неожиданно и страшно. Умерла, когда никто не ожидал. Умерла на третьи сутки пребывания в нашем «богоугодном» отделении. Поступила она в пятницу с неясным диагнозом, на фоне нарушения сознания и генерализованных судорог с клиникой нарастающего отека головного мозга. При компьютерной томографии головного мозга ничего не нашли. При исследовании крови и мочи на отравление ядами и лекарственными препаратами ничего не нашли. Состояние девочки, несмотря на всю терапию, ухудшалось. Развились глубокая кома, нарушение дыхания. Ее перевели на искусственную вентиляцию легких, но диагноз был абсолютно не ясен. В воскресенье я мельком увидел мать девочки, она беседовала с нашим дежурным доктором. Обычно я сам беседую с родственниками тяжелых пациентов, но здесь что-то оттолкнуло меня, какая-то чернота вокруг матери, какое-то странное поле, которое хотелось обогнуть.

Тем не менее я произнес несколько дежурных фраз: «Мы делаем все возможное», «Крепитесь» и т. д.

В понедельник утром над диагнозом думала уже вся клиника. Заподозрили энцефалит и решили выполнить ядерно-магнитную томографию головного мозга. На «магнит» поехал опытный врач с медсестрой. Это было все в потоке текущих дел отделения – обычная, заурядная процедура у больных в коме для уточнения диагноза.

В час дня – звонок на сотовый. Звонил доктор, сопровождавший девочку на томографию.

– Шеф, у нас остановка…

Я и еще пару врачей рванули в отделение томографии. Девочка была синяя, зрачки широченные.

Массаж сердца, искусственная вентиляция легких, адреналин, атропин, гормоны, хлористый кальций, дефибрилляция – все было без толку. Худенькое, стройное тело подлетало вверх даже от слабого разряда дефибриллятора, но эффект был нулевым. Сердце не удалось завести ни разу. Через полтора часа реанимации констатировали смерть. Во время реанимации я думал только об одном: что я скажу матери девочки? Где и на чем мы пролетели? Неужели во время томографии ребята не уследили за аппаратом вентиляции легких, произошло разъединение, и девочка просто задохнулась?

Наступили отупляющая пустота, горечь и смятение, хотелось все бросить и любым способом отключить свое сознание. Аппаратура была нормальной, запись в мониторе четко показала момент остановки сердца, и причина была не в технических ошибках.

Доклад руководителю клиники, доклад главному врачу… И ощущение полной своей ущербности и несостоятельности.

Через два часа позвонила мать девочки. Я не в силах был спуститься на беседу к ней. Мне нечего было сказать, и я послал кого-то из врачей.

На вскрытие пошли, как на Голгофу. Прекрасное, юное тело на секционном столе – самое страшное несоответствие жизни. Результаты патологоанатомического исследования не внесли ясности в причину смерти. Небольшие очаги ишемии в стволе головного мозга, подозрение на энцефалит. И все. Собрались все ведущие специалисты патологоанатомии и судебной медицины, профессора, доценты, еще раз подробно обсудили полученные результаты. Взяли ткани на гистологическое и электронно-микроскопическое исследования. Диагноз оставался неясным. В заключении все же написали «стволовой энцефалит неясной этиологии».