Сесиль Стина - Теодор Фонтане

Ванда была счастлива, она выдавала все новые песни, причем фрау Питтельков, имевшая отличный слух, вела втору, а Зарастро и Папагено, все еще сидевший за роялем, подпевали: первый басом, а второй – надтреснутым баритоном.

Только юный граф и Стина молчали и обменивались взглядами.

Так прошел еще час. Наконец стали расходиться. Зарастро и Папагено со всей настойчивостью попросили у мадемуазель Ванды позволения проводить ее домой. Юный граф поневоле присоединился к их просьбе. Дама, удостоенная этой двойной, даже тройной чести, со своей стороны, настаивала на упрощении церемонии, снова и снова уверяя, что ей «хватит и одного». Но, имея большинство голосов, победили оппоненты: «Слишком велика ответственность».

Когда они ушли, фрау Питтельков обняла сестру за талию, сделала по комнате три тура вальса и объявила:

– Так, Стина, вот теперь заживем. У нас есть целый кувшин темного пива и булочки, что остались от завтрака. Может, они немного зачерствели, но с маслом сойдет. Нет, какова эта Ванда, кому сказать – не поверят. А голос, что твоя веялка.

Стина попыталась утихомирить сестру, упрекая в том, что та, как обычно, слишком строга. И к тому же, выдает себя, потому что говорит все это от ревности, но ревновать не стоит, ведь с Вандой ушли все трое, а трое всегда лучше, чем один. «Ох уж эта Ванда! Ну да, если захотеть, к каждому можно придраться (и к этим двоим тоже), но в общем-то эта Грюцмахер – девушка симпатичная и, во всяком случае, добродушная».

– Да, – согласилась Паулина, – она такая. Только очень уж важничает и строит из себя. Как нарядится, то слишком много о себе воображает, да еще с таким нахальным и манерным видом.

– Ну, ты сегодня в ударе, – рассмеялась Стина. – Значит, Ванда такая. А теперь скажи мне, какая я? Нет, лучше не говори…

– И не скажу…

– Лучше скажи что-нибудь об этой троице. Каков, например, старый граф?

– Противный.

– А барон?

– Болван.

– А молодой граф?

– Бедняжка. Больной дурачок.

Следующий день промелькнул незаметно: фрау Питтельков снова наводила порядок, а Стина провела его за пяльцами, торопясь закончить большую вышивку, заказанную ей к субботе.

Второй день после вечеринки должен был пройти так же тихо, без визитов. Никто не поднимался к Стине, и она (после того, как Ольга занесла ей ключ) знала только, что ее сестра Паулина с обоими детьми ушла в город. Время тянулось медленно, и между двумя башнями Гамбургского вокзала уже повисло закатное солнце, когда на Инвалидной улице появился элегантно одетый господин, остановился у соседнего дома и принялся внимательно рассматривать фасады. Это был юный граф. Судя по его поведению, он, должно быть, позабыл номер дома с его строениями a, b, c, но рассчитывал все-таки сориентироваться в этой путанице. И действительно: то ли случайно, то ли по мелким признакам он угадал правильно и, взойдя на второй этаж, прочел табличку «Вдова Питтельков». Тут он осмелел, уверенно поднялся этажом выше и позвонил. Стина, ожидавшая сестру, сразу же отворила дверь в коридор.

– Боже, господин граф.

– Да, мадемуазель Стина.

– Вы к сестре? Она скоро вернется. У меня есть ключ, могу открыть вам ее квартиру.

– Нет, я не к вашей сестре. Я пришел к вам, мадемуазель Стина.

– Этого нельзя, господин граф. Я тут одна, а одинокая девушка должна себя блюсти. Иначе пойдут сплетни. Люди все видят.

Он усмехнулся.

– Если так, то чем скорей я войду, тем оно будет надежнее.

– Ну, будь по-вашему, господин граф… Прошу…

И с этими словами она отступила от двери и направилась в свою комнату. Граф последовал за ней.

Пока длился этот разговор, фрау Польцин вела наблюдение у своего дверного глазка. В тот момент, когда Стина прошла впереди графа в комнату, Польцин также удалилась в свою полутемную мансарду, где на раскладном столике уже стоял ужин для ее супруга: копченая селедка и круглый деревенский хлеб. Она всегда покупала два таких каравая, потому что «свежий слишком крошится».

– Ну, как считаешь, мать? – сказал Польцин. – Накинем три марки? Вроде бы это немного.

– Три? Как бы не так. Самое малое пятерку. Да и то потому, что наверняка еще неизвестно. Он уж так дрожал, так уж весь трясся.

С этими словами она приложила ухо к стене, а Польцин, не желая своим стуком мешать важному делу подслушивания, отложил работу и принялся за ужин.

Нежданный гость вошел в комнату, а Стина снова подошла к окну, где были установлены пяльцы с вышивкой, и пригласила юного графа занять место на стоявшей наискосок тахте. Он отклонил это предложение, а вместо этого взял стул и придвинул его ближе к Стине. Та, со своей стороны, вернулась к своему вышиванью, хотя и была явно взволнована. Иголка с оранжевой шелковой ниткой взвивалась вверх и стремительно опускалась, посверкивая при каждом стежке.

– Ну, господин граф, – начала она, все ниже склоняя голову над работой, – чему я обязана этой честью? Что привело вас ко мне?

Но прежде чем тот, к кому был обращен вопрос, успел найти ответ, она продолжила с горячностью, обычно совсем ей несвойственной.

– Я думаю, вы заблуждаетесь на мой счет. Возможно, вы будете над этим смеяться, но я девушка честная, и никто на свете не посмеет подойти ко мне и сказать: «Ты лжешь». Ну да, я вижу, что происходит… Нет-нет, дайте мне сказать… и такая жизнь, какую ведет моя сестра, меня не соблазняет; она меня просто в ужас приводит. И лучше всю жизнь бедствовать и помереть в богадельне, чем каждый день терпеть вокруг себя важных стариков, выслушивать их непристойности, и колкости, и двусмысленные шуточки, которые, может, еще хуже. Не могу я этого, не хочу. Вот теперь вы знаете, на каком вы свете.

– Мадемуазель Стина, – сказал юный граф. – Вы говорите, что я в вас ошибаюсь. Не думаю, что я в вас ошибаюсь. Но даже будь это так, позвольте мне сказать, что и вы во мне ошибаетесь. Я пришел к вам, потому что вы мне понравились и вызвали участие или, скажем честно, потому что мне вас жаль. Я по вашему виду понял, что на вчерашней вечеринке не все пришлось вам по душе и по вкусу, вот я и сказал себе: сходи, узнай, как там мадемуазель Стина. Да, я так решил, и если уж могу вам помочь, то помогу и верну вам свободу, и вырву вас из этого окружения. Я думаю, что смогу это сделать, хоть я и не принц, и тем более не чудотворец. А вы не должны опасаться, что в один прекрасный день я явлюсь к вам и потребую благодарности. Нет, ничего подобного. Я болен и не любитель того, что счастливые и здоровые люди называют развлечениями. Это долгая история, и я не собираюсь докучать вам, рассказывая ее, по крайней мере, сегодня.

Говоря это, он поднялся и, опираясь рукой на спинку стула, на котором сидела Стина, посмотрел на солнечный шар, исчезавший в этот момент за деревьями Инвалидной улицы. Все тонуло в золотом мерцании, и прекрасное зрелище заката так его захватило, что он надолго замолчал. Наконец, он взял Стину за руку и сказал: