Письма к Вере - Владимир Набоков

Люблю тебя, мое счастие, усталенькая моя. Отдохнешь когда приеду, увидишь.

В.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Счастие мое дорогое, – чтобы не забыть, ради Бога, пришли мне «Despair», у меня все на мази, надо поскорее дать Marcelle у. Прости, моя душа, что наседаю. А кроме того, надо будет, вероятно, собираться в Лондон, только что получил письмо от Глеба, предлагают оплатить дорогу (он пока что только «в принципе» спрашивает, согласен ли я приехать, – я только что ответил, что – да, но предпочитаю из Берлина на пасхе), там будет англо-русское выступление. Чтобы покончить с делами: здесь усиленно стараются устроить чтение «Mlle О», но если это устроится, то произойдет двадцатого, двадцать первого приблизительно, так что придется мне вернуться сюда из Брюсселя, куда еду 15-го утром.

Вчера днем был у du Bos (très catholique) и толковали о литературе. Он подчеркнуто ласков; наполовину англичанин. Было в общем довольно приятно. Вечер же прошел, пожалуй, даже успешнее, чем прошлый раз, публики навалило много (причем валили, пока Ходасевич читал, а читал он очаровательную вещь – тонкую выдумку с историческим букетом и украшенную псевдостаринными стихами). Я сидел с Бунином (в пальто и каскете, нос в воротник, боится безумно простуд) и раздобревшим, напудренным Адамовичем (qui m’a fait un compliment du pédéraste: «вы еще моложе выглядите, чем прежде»). После перерыва читал я. 1) «Красавицу», 2) «Terra Incognita», 3) «Оповещение». Для меня все это было огромное удовольствие, treat. Нажрался конфет, насморк лечил мазью, и в общем голос вел себя хорошо. Старец тебе расскажет о рукоплесканиях. Потом поехали большой компанией в кафе «Les Fontaines» и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов, Бунин, Ходасевич, Вейдле, Берберова и др. Все пили за здоровье Митеньки. Против Владислава, сидящего рядом с Ниной, сидел ее муж, а против Нины сидела его жена. Ça m’a fait rêver. Было очень весело и оживленно (что-то у меня смахивает на каникульную реляцию школьника, но я не выспался). Алданов кричал, что 1) «вы всех нас презираете, я вас вижу насквозь», 2) вы первый писатель, 3) Иван Алексеевич, дайте ему ваш перстень. Иван, однако, артачился, «нет, мы еще поживем», и через стол обращался так к Ходасевичу: эй, поляк. Не снимая нимбов, Ильюша и Зензинов тихонько сидели за другим столиком. Домой мы пришли после трех утра. Душка моя, как ужасно жалелось, что тебя не было в Ля Сказе, – душенька моя, любовь моя. Неизбежная протиснулась ко мне Новотворцева (предварительно послав мне записку с таким окончанием: «sans rancune». Это, по-моему, восхитительно!). Софа сидела, кажется, со старцем (который был мрачнее тучи). Было много выходцев из прошлого, – знаешь, не совсем уверенное выражение в глазах – примет ли меня настоящее. Калашникова я что-то не приметил. Обнялись с Денисом. Тенишевцы. Дамы. В. Лоллий. Поэты. Ходасевич, читавший первый, так спешил (чтобы меня не задержать, это было очень мило), что Фондик послал ему записку – медленнее. Сбор полный. Любовь моя, я все гуляю по твоему письму, исписанному со всех сторон, хожу, как муха, по нем головой вниз, любовь моя! НеаЖу напишу, – да, это правильно. Берта меня зажала, никак не вывернусь, придется у нее быть. С Анной виделся на вечере и говорил длительно по телефону. Люси так и не видел. Сейчас иду завтракать к Рудневу. Потом к Рошу. Вечером еще выступление, читаю «Уста к устам» для «избранных». Радость моя, как мой мальчик? Душенька мой! Вот ему.

Целую тебя, моя любовь. В.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Шерман умоляет прислать ему карточку мальчика (которая без пальто).

Любовь моя, ликование мое, elder-bush значит не «куст постарше», а бузина; но все равно, пускай будет по-твоему, пошлем из Берлина, как только вернусь (23-го au plus tard); напишу ему – Лонгу-то, – как ты советуешь. Билетов на французский вечер в Брюсселе уже продано пятьдесят по десять бельгийских Семенов Людвиговичей, а вечер в клубе даст тоже кое-что, – так что нашему дорогому Григорию Абрамовичу очень даже стоит съездить туда. Здесь же Григорий будет по-французски читать 21-го – взяты в оборот энергичной Раисой Дуся и Марсель и du Boz, а у меня есть Supervielle и Jaloux. Жду письма от Струве насчет лондонского выступления: хотят это организовать «Общество северян» – очень культурные господа. После многочисленных неудачных попыток я наконец условился с Люсей встретиться (в пятницу). Вот, кажется, все ответы на вопросы в твоем последнем письмеце.

Девятого я завтракал у Руднева с Керенским и Вишняком, а днем встретился с Roche – пили шоколад в гостинице, – он немножко гага, по-моему. «Отчаяние» он хочет для какого-то нового журнала, а меня просит перевести на русский язык собственную его повесть, которую он по семейным причинам не может опубликовать по-французски! Прежде всего, однако, я передам (сегодня вечером, – сегодня среда, кажется, – да, среда, – значит, сегодня) «Despair», только что пришедший, Марселю, а в пятницу дам Рошу русский экземпляр. Вечером тут было большое общество (писатели были представлены Бунином, Алдановым, Берберовой), и я читал «Уста к устам», а потом стихи. Разошлись поздно, – и автоматически собрались все опять в кафе, так что домой вернулись Бог знает когда. Мы довольно забавно повздорили с Б. о Толстом. Как он, Бунин, похож на старую тощую черепаху, вытягивающую серую жилистую, со складкой вместо кадыка шею и что-то жующую и поводящую тусклоглазой древней головой!

Десятого был с Фиренцами у Jaloux: хрусталь, левретка, негритянка-прислуга, паркеты, шампанское за завтраком. Он, пышноватенький, забавный, упал со стула, пытаясь под ножкой стула расквасить орех, – te vas te tuer, Edmond, – спокойно сказала при этом его жена – красивая, синеглазая, вдвое моложе его и наполовину русская. Конверсация была очень блестящая – и вообще было вполне приятно. Он хочет написать о «Камере» и просил ему дать ее. Днем был – недолго – у Берты Григор. Вечером был доклад Шермана обо мне. Адамович (со сладкими глазками) и Терапиано (очень противный с виду) говорили мне преданные речи. Общий тон был настроением апофеоза, примирения. Шерман говорил очень остроумно, но немножко слишком – too much of the good thing. Пресимпатичен Вейдле. Было человек двадцать поэтов. Варшавский нашел во мне сходство со Стендалем. Прибавляю его к списку моих мнимых учителей. Вчера завтракал у Шкляверов (см. мое описание в 1932 году – было точь-в-точь то же самое, даже те же закуски), днем правил французского «Пильграма» (перевод вообще прекрасный, но есть много неточностей, хотя очень старались. Делали Slonim и Campaux), а вечером был у Вавы – узнал, что старик уехал очень обиженный на то, что ни «Совр. зап.», ни «Поел, нов.» не просили у него мемуаров. Буду по этому поводу говорить с Ильей и Алдановым. Сегодня был у Маклакова, который почти совсем глух, но очень шармантен (ему подражает Фальковский). Пишу четыре, нет, даже пять сценариев для Шифр. – причем мы с Дастакианом на днях пойдем регистрировать их – против кражи. Тетя Нина принесла три чудных фуфаечки и оставила записку: «Пусть эти фуфаечки согреют твоего мальчика, как ты согрел мое старое сердце в тот вечер 8 февраля». Я неистово скучаю по тебе (и Митеньке моем) и люблю тебя, моя душенька, душенька моя. Достану «Aguet» у этого – у Роша, – тебе ж спасибо за подправки и присылки. Знаешь, кто мне звонил: Ева! «Как я жалела, что не могла быть на вашем реферате (sic!)». От встречи я уклонился, – хотя очень любопытно. Мальчика моего целую. Люблю тебя, напиши мне скоро. Анюте привет. В.