Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.

и лицо ее мгновенно светлеет. Она аж подпрыгивает от радости. – А дай я твою потрогаю, можно? – спрашивает она меня.

– У тебя грудь больше, чем у меня… разочарованно заявляет Олечка, потрогав мою грудь с таким выражением на лице, как будто она дотянулась до солнца и потрогала его рукой.

– Но я ведь намного старше…

– А когда мне будет, как тебе, двадцать три года, у меня тоже грудь будет, как у тебя?

– Конечно, – говорю я.

– А это точно? – сомневается Оля.

Что же ей сказать? Гарантии нет, что у нее грудь будет такого же размера, как у меня. Врать бы ей не хотелось. А скажешь «нет» – она расстроится.

– Я уверена, что у тебя будет замечательная грудь, – говорю я Оле, и она, кажется, верит мне.

Мы идем с Олечкой к кассе платить. Она не выпускает из рук свой игрушечный лифчик, такая смешная. Мне приятно, что у нас с Олей есть тайна. Что именно меня, а не свою маму она попросила купить ей этот, заветный для нее, предмет. Что я, а не мама для нее являюсь образцом, на кого следует походить. Значит, все мои усилия не проходят даром, не зря убиты все те часы в ее обществе: между мной и Олей образовалась та связь, которая делает нас друг другу бл изк им и.

Вернувшись к Гарику и Саше, мы с Олей храним нашу тайну.

– Ничего. Все в порядке, – говорим мы и переглядываемся, улыбаясь.

Сашенька и Гарик, похоже, тоже времени зря не теряли. По лицам их я вижу, что у них, кажется, есть своя тайна.

* * *

Сегодня немного поспорили с Гариком. Его возмутило мое заявление о том, что в Америке нет хорошего кино.

– В Америке есть прекрасные режиссеры! – говорит он негодуя.

– Назови, – говорю.

– Милош Форман, например, – говорит Гарик.

– Он – американец?! – смеюсь я.

– Он американский режиссер.

– Ты в самом деле не знаешь? Или притворяешься?

– Это неважно, что он родился в другой стране. Сейчас он работает в Америке. А в Америке все откуда-нибудь приехали.

– Выходит, если я сниму здесь когда-нибудь кино, я американский режиссер?

– Да. Ты же приехала жить в Америку. Теперь ты американка.

– Ну, если я – американка, тогда можешь дальше не продолжать.

* * *

Гарику удалось уговорить меня посмотреть фильм другого «прекрасного американского режиссера» – Вуди Аллена.

– Это один из лучших режиссеров в США сегодня, – говорит Гарик.

– Тоже небось приехал из Польши или Чехословакии? – язвительно говорю я.

– Нет. Вуди Аллен родился и вырос в Америке. Никакого европейского, а тем более социалистического влияния!

– Неужели американец может поставить что-нибудь серьезное?

– Он известный человек. Стыдно не знать Вуди Аллена! Фильм называется «Преступления и преступленьица».

Название напоминает Достоевского: «Преступление и наказание». Действительно, фильм затрагивает ту же тему: человек убил человека. Какова расплата? Теперь вижу, что прекрасный режиссер Вуди Аллен действительно родился в Америке. Такой режиссер мог сформироваться только здесь. Герой фильма убивает свою любовницу, которая, потеряв контроль над своими эмоциями, угрожала (косвенно) разбить его семью и политическую карьеру. Убив ее, он испытывает месяц-другой какие-то угрызения совести, но затем поправляется и продолжает жить, как ни в чем не бывало. Семья целехонька. Карьера идет вверх. Никто ничего не узнал. Убийство преспокойненько сошло ему с рук. Он и по сей день живет где-то среди нас, занимает высокую должность и пользуется всеобщим уважением. Конец фильма.

Вот это да!

Сила искусства – в том, что оно играет колоссальную познавательную и воспитательную роль. Вуди Аллен ведь претендует на настоящее искусство. Он же не ставит глупые боевики. Теперь я буду знать. И вместе со мной еще примерно триста миллионов человек будут знать: можно убить и остаться совершенно безнаказанным.

Мораль сей басни такова: убивайте, господа, если вам кто-то мешает на пути, и не бойтесь ничего. Если чисто сработаете, никто вас не поймает и будете себе жить поживать, добра наживать. А про то, что там Достоевский нагромоздил по поводу невыносимых внутренних мучений, угрызений совести, «не пудрите себе мозхги!» Никаких угрызений таких особенных. Будет такой легкий дискомфортик, первое время. А через пару месяцев все пройдет. Ерунда все это. Главное, что бы вам было хорошо.

Не случайно Достоевский – русский писатель. А Вуди Аллен – американский режиссер. «Преступление и наказание» – это то, как русские воспринимают мир. Или, по крайней мере, вся наша литература и культура нас в таком духе воспитывает с молоком матери. Ведь то, что привито с молоком матери… какую роль играет?! «Преступления и преступленьица» – это американский подход. Во всяком случае, вся американская культура таким цинизмом пропитана. А русский бард сказал: «Я умираю потому, что жить без этой веры не могу!»[66]

Американская культура рисует людей и их души такими, что не хочется жить. Русские, наоборот, рисуют из людей почти святых, какими они в реальности не являются. Далеко не каждый человек мучился бы так, как мучился Раскольников. Я это понимаю. Но Достоевский видит человека именно таким. И это находит во всем мире отклик.

Что лучше – цинично видеть в людях одни пороки или наивно поэтизировать их? Искусство ведь наш главный воспитатель.

Я умираю потому,

что жить без этой веры – не могу!

* * *

– Я тебя так давно не видела! – говорю я, глядя на Таньку, сидящую напротив меня за столом.

Танька улыбается, задорно блестя своими черными глазами.

– Чай будешь?

– Буду. У тебя пепельница есть?

Я ставлю чайник на огонь, ставлю на стол чашки, ложечки, варенье, сахар, чайные пакеты, пепельницу и сажусь за стол.

– Ну, рассказывай! Как живешь? – начинает Танька.

– Живу. Вот, как видишь, все по-старому.

Танька закуривает сигарету.

– Ну что, он тебе еще не сделал предложение?

– Предложение? Ты думаешь, уже пора? – я почему-то очень болезненно реагирую на этот ее вопрос.

Танька стряхивает пепел в пепельницу, затягивается снова и, прищурив глаза, выдыхает дым.

– Я думаю, пора, – продолжает она. – Сколько вы уже с ним встречаетесь?

– Что-то около года…

– Уже – около года?! – восклицает Танька. – Ты что, смеешься? Если бы вам было по девятнадцать-двадцать лет, я бы могла понять. Но ему же тридцать шесть лет! Да и тебе уже двадцать три. О чем вы думаете?

Я молча киваю головой. Танькины слова подожгли меня, как маленькая неосторожно брошенная спичка, стог сена.

– Ну так, чего он ждет? – продолжает Танька.

– Не знаю.

– А ты, чего ждешь?

– А что я, по-твоему, должна делать?

Танька делает круглые глаза, хлопает ресницами, одним ударом указательного пальца стряхивает