Мы дрались против «Тигров». «Главное – выбить у них танки!» - Артем Драбкин

Расположились мы за городом в цехах керамического завода. Началась наша учеба. Конечно, питание было скудным, условия были спартанскими – там были цеха для обжига кирпича, в которых мы построили двухэтажные деревянные нары. Одеты и обуты мы были в свое, гражданское. Но учили неплохо. Проходили тактику, теорию стрельбы, были и стрельбы на полигоне. Готовил нас младший лейтенант, командир роты, фронтовик. Говорил: «Основная-то учеба на фронте будет, здесь подготовительная». Помню, он все командовал: «Давай, ребята, веселей, молодежь!» А настроение у нас было неважное: города сдают, армия отступает. Мы между собой так говорили: «Ну что это старики плохо воюют, не могут немца сдержать?! Вот мы пойдем, мы им покажем!»

В первых числах ноября наша подготовка закончилась. В середине ноября нам выдали добротное обмундирование – байковое нижнее белье, телогрейку, шинель, маскхалат, подшлемник, валенки. Каски не было. В городе Йошкар-Ола сформировали нашу 47-ю отдельную стрелковую бригаду, погрузили в эшелоны. Нам объявили, что бригада вливается в состав 1-й ударной армии и будет защищать Москву. Числа 15-го, что ли, эшелон прибыл на станцию Лихоборы. Пешим порядком пошли по Дмитровскому шоссе в направлении Яхрома – Дмитров. Шли тяжело, ночевали в лесах под елками, костров не разводили. Прошли 5 километров, потом привал 10 минут, падали и сразу засыпали. Команда «Подъем!» – еле-еле поднимались. Зимнее обмундирование тяжелое, да к нему еще вещмешок и оружие. Я был первым номером расчета ручного пулемета ДП. Так что я нес сам пулемет, а второй номер тащил две коробки с четырмя дисками. Выносливые ребята были, молодые… По 40 километров в день шли. На ногах кровавые мозоли. Они лопались, засыхали, потом эти портянки отдираешь… Так и шли.

Расположились по каналу Москва – Волга, заняли там оборону. Потом началось контрнаступление, и мы пошли освобождать села. Названия я их сейчас не помню, конечно. Из городов запомнились Солнечногорск, Клин, Шаховская. За Клин были очень тяжелые бои. Помню, мы вошли в дом-музей Чайковского. Фашисты все перевернули в нем вверх дном. Мы собирали ноты…

Бои в Подмосковье тяжелые. Снег глубокий, мороз. Наступаем на село – оно, как правило, на возвышенности – после слабенькой артиллерийской подготовки. Командир взвода командует: «Справа по одному перебежками, марш!» Какие перебежки?! Снег! Идем. Пули свистят. Пройдешь метров шесть, падаешь, выбираешь себе такое более-менее удобное укрытие, ведешь огонь. Ждешь, когда остальные подтянутся. Подтягиваются, а до немца еще метров пятьсот. Пока метров двести пройдем, во взводе народу-то осталось 15–20 человек. Неудачная атака. Что делать? Командир решает отойти назад. Под огнем отходим. Когда смотришь на эти потери, а там свободного места от трупов на поле не было, они как снопы лежат, горами, между которыми небольшие промежутки, думаешь: «Долго ли такая будет идти битва? Почему из-за этой проклятой деревни столько людей положили, а никак не можем взять? Возьмем мы ее или нет?» Сидим, все в пороховой гари, обожженные, смотрим друг на друга и мысль такая: «Пусть убьют, только бы руку, ногу не оторвало. Убило бы и все». Вечером приходят маршевые роты: то пожилые приходят, то молодые. Они все спрашивают: «Как там, ребята?» – «Что спрашивать? Пойдем в атаку, узнаешь, как там». Ему, может, 35–40 лет, а нам-то – 18–19, но они смотрят на нас с почтением. Днем в две-три атаки сходим, и от этого пополнения никого не осталось. Вечером опять приходит маршевая рота, опять взвод пополняют до штатной численности. А мы, костяк взвода, так и воюем. Была такая более или менее стабильная группа из примерно десяти человек, из нее, может, один-два человека в день выбывало, а остальные каждый день менялись. Я потом расскажу про свой последний бой, в котором меня ранило. В этом же бою в ногу ранило замкомвзвода старшего сержанта Медведченко. Меня скатили, и санитар сказал: «Вот последние ветераны взвода – замкомвзвода Медведченко и пулеметчик Рогачев».

Как кормили? Хорошо, но только к нам пища очень редко на передовую поступала. То мы оторвемся, то лежим под огнем, и пробраться к нам невозможно. Пока бойцы с кухни с термосом доползут, пока мы выйдем из атаки… Где-то какая-то передышка, и в этот момент, может, в день один раз, а то и ни одного… А так сухой паек – сухари, сахар. И вдруг приползает: «Бойцы, на обед». В термосе горох с мясом – ложку не воткнешь – замерзло. Что, будешь костер разводить, разогревать? Едим холодный. На Северо-Западном фронте три сухаря и пять кусочков сахара на день – все! Саперной лопатой павших лошадей рубили. Разведем маленький костерок, конину распарим – она как резина – ничего, жуем. Но знаешь, особого аппетита не было, и голода не чувствовали, потому что все время в напряжении, вымотанный и физически, и морально. О еде мысли возникают, только когда из боя выйдешь, да и то они забиваются ощущением разбитости, опустошенности. Настолько тяжело дается переживание, ощущение смертельной опасности. Правда, со временем чувство страха притупляется, оно как бы тебя опустошает, и остается одна ненависть. Хочется ворваться, убить, освободить, и вроде потом будет какая-то разрядка. А тут бьемся, бьемся, и все никак… Хотя мысль о бесполезности этих потерь она как-то в голову не приходила. Вот в 44-м году, когда стали вспоминать 41-й: «Господи, да как же мы воевали?! Зачем же мы несли такие потери?! Как же мы были неопытны!» А когда провели результативную атаку, тут как-то легко. Вроде не напрасно товарищи погибли, вот мы им показали. Вон они лежат убитые. А то берем деревню – бьем-бьем. Возьмем ее, а убитых немцев вроде и нет. Ну, может, лежат 30–40 убитыми, а у нас человек 700. У наших бойцов и командиров такой вопрос: «Что же это такое? Мы потери несем, а немцы вроде нет». Говорили, что они убитых забирали и хоронили… Они очень умело воевали. У них армия была квалифицированная, с опытом боев, закалкой. Немцы умело ориентировались, выбирали позиции. Ну и ручной пулемет МГ-34 – это страшное, незаменимое оружие. У нас рота наступает, а у них отделение с одним пулеметом ее сдерживает. Огонь – сплошной, ливень. Несем потери, вперед-вперед, но пока их не уничтожим – не продвинемся. У них в случае чего машины наготове. Они гарнизон на машину сажают и в следующую деревню за 3—10 километров. Она опять укреплена. Немцы зимой в открытом поле не воевали, у них там блиндажи, окопчики, а мы поспим в лесу и опять в атаку по голому полю, по снегу. Вот так от деревни до деревни, все время своими ножками….

Да… МГ-34 очень метко бил, скорострельный. Расчет у него два человека. Обычно очень умело выбирали огневые, хорошо маскировались. Если я веду огонь, и они засекли – тут же меняй позицию, долго на одном месте не лежи. А мы же молодые, неопытные! Идет противник в атаку. Для того, чтобы прицелиться и поразить его, нужно 4–5 секунд. Пока ты прицелился, затаил дыхание, за это время он прошел какое-то расстояние. Поэтому, если противник идет на тебя, надо целиться в ноги, тогда в грудь попадешь. Если он от тебя бежит, то наоборот. А поначалу целишься в голову, а за 5 секунд он прошел, и пуля выше пролетела. Это азбука стрельбы. А в атаке идешь вперед, через 5–6 секунд нужно падать, когда упал, нужно откатиться вправо, влево на два, три оборота. И спрятаться за убитым или кочкой какой-нибудь. Когда встал снова в атаку, немец-то целится в то место, куда ты в первый раз упал, а ты сдвинулся на 1,5–2 метра. Он пока винтовку перевел, 5–6 секунд у тебя опять есть. А мы не знали, молодежь. Если сразу не убили, то потом, конечно, и подскажут тебе, да и сам поймешь, что да как. Опытным быстро становишься.