Один в поле - Андрей Ерпылев

Женщина продемонстрировала брату знакомую ему книгу. В обложке зияло темное отверстие.

— Хотя в предусмотрительности тебе не откажешь. Я недооценила наших торопыг и не успела их остановить: если бы не этот томик — вряд ли мы с тобой сейчас разговаривали бы. Пуля из «герцога» в позвоночник — тот еще подарок. Ты военный, должен знать… Но ты как был, так и остался неисправимым романтиком. Подумать только: «Великие мореплаватели и путешественники прошлых веков». Где ты умудрился откопать этот раритет? Твой-то старый я давным-давно продала вместе с остальным барахлом, чтобы наскрести на дозу. И вообще: почему бы тебе, например, не прикрыть задницу портретом своей рыжей Эрраны? Я ожидала отыскать его хотя бы у сердца, но, увы… Мореплаватели оказались тебе дороже.

Сестрица откровенно издевалась над братом, отдавшим бы сейчас все за то, чтобы не слышать ее слов, чтобы пуля смогла пробить старую, добротно сделанную книгу и вонзиться в тело… А еще лучше, чтобы замки кандалов вдруг открылись…

«Ты мог бы причинить зло своей маленькой Доне? — язвительно шепнул кто-то, прячущийся под черепной коробкой. — Она ведь, несмотря на все, твоя сестра Твоя кровь. Плоть от плоти твоих родителей. Не ты ли с легкостью бросил ради нее самого близкого тебе человека, женщину, любящую тебя всей душой, носящую под сердцем твой плод? Твою жену перед богом и людьми».

— А знаешь, я даже умилилась, наблюдая за вами, голубками. Такая любовь, такая жертвенность… Надо будет подороже продать твои ментограммы телевизионщикам. Чуть-чуть подправить, озвучить соответственно, дать музычку в тему… Готовый сериал для слезливых домохозяек! «Солдат и императрица»! Это станет самым гвоздем сезона!

— Заткнись! — процедил через стиснутые зубы Рой.

— Умолкаю покорно, — сделала шутливый реверанс сестра: только сейчас он обратил внимание, что она облачена уже не в платье, а в ненавистный белый комбинезон «просветленных». — Да и делом пора заняться. Жаль, что пришлось перемотать большую часть твоих постельных похождений в ускоренном режиме, но я все это пересмотрю потом, в спокойной обстановке. Зато батальные сцены — просто обалденные! Особенно — на море. Ты просто герой, братишка! Жаль, что я не слишком уважаю боевички… Но пора к станку: там, наверное, подошла очередь твоего побега. Ох, и доставил же ты хлопот лагерному начальству! Столько голов полетело…

Рой вспомнил, что воспоминания считываются в обратном порядке — от более свежих, к более старым, а значит, эта стерва видела все их с Эной отношения до последней мелочи. Он даже застонал от стыда и тоски.

— Ну, что же у тебя тут еще есть интересненького? — ворковала Дона, подкручивая верньеры на пульте. — Ого! Сколько военного металлолома пропадает без толку в устье Змеи. То-то обрадуются хозяйственники…

Со своего места Рой не мог видеть того, что воспроизводилось на экране ментоскопа, только голубые и зеленые отсветы, играющие на лице сестры. Нет, не сестры: та маленькая Дона, которую он любил, умерла даже не в пронизанном чужим излучением Городе Познания, превратившись в машину, подвластную только Идее, вбитой ей в голову извне, и чуждую чувствам и сомнениям.

Она умерла уже тогда, когда впервые попробовала наркотики. Сначала — подаренную на улице добрым дяденькой безобидную конфетку, от которой серый привычный город вдруг расцветился яркими необычными красками, а на душе стало легко и весело. Потом — «энергетический напиток» в яркой баночке, стоивший ровно столько, сколько мама давала с собой на завтрак. И продавался он прямо рядом с гимназией, в пестром киоске, где покупал сигареты и пиво школьный охранник, добрый дядя Колу. Осушив баночку, хотелось прыгать и скакать до самого вечера, танцевать до упаду… Там, на танцах, веселый славный паренек угостил пилюлькой, от которой прилив сил был еще больше, и не хотелось, чтобы он уходил… Но за новые «веселые таблетки» уже нужно было платить. Сначала — собой, а потом, когда паренек пресытился, — деньгами. И школьных завтраков уже не хватало. Но парень был общителен и как-то привел с собой друга, который, уйдя поутру, оставил на тумбочке несколько мятых купюр, тут же превратившихся в вожделенные пилюли. Нет, тогда пилюль уже не хватало — их заменил маленький шприц, который можно было купить в любой аптеке за смешные деньги. Ведь эти острые яркие штучки, сами похожие на забавные игрушки, так нужны больным людям — грешно просить за них дорого. Разве виноват аптекарь, что больные эти — сплошь молодые люди с бледными испитыми лицами и дрожащими руками? Но тогда Доне, вернее, молодой женщине, как две капли воды похожей на Дону, было уже все равно, ведь Дона умерла…

Рой думал об этом, и душа у него рвалась на части: подумать только — он мог всему этому помешать, не дать погибнуть своей сестренке, не дать ей стать равнодушной куколкой, из которой неожиданно вылупилась не прекрасная бабочка, а страшный монстр. Ему всего-то надо было пожертвовать какими-то своими делами, тогда казавшимися важными и необходимыми, а сейчас — даже не помнившимися в подробностях, отказаться от веселых посиделок с друзьями и романов с легкодоступными девицами, не стараться заработать все деньги на свете, задерживаясь допоздна на работе… Если бы тогда его забота о младшей сестренке простиралась дальше ее поисков по душным подвалам и дешевым мотелям, приведения в более-менее приличное состояние и доставки домой, под крылышко заботливой маме и вечно пьяному отцу… Это он виноват, он и никто другой. Не улица, школа и государство — их доля в смерти маленькой Доны и рождении монстра по имени Дона неоспорима, но не так велика. Не мать, для которой счастье заключалось в том, чтобы доченька была сыта, одета, не гуляла допоздна и не грубила. И даже не отец, махнувший на все рукой и топящий остаток жизни в спиртном. Виноват был он, старший брат, способный защитить сестру, вытащить ее из болота, засасывающего все глубже и глубже, но не защитивший и не вытащивший… Он виноват и должен ответить за свою вину.

Стать очередной жертвой монстра по имени Дона..

— Оп-па! — вдруг откинулась на спинку кресла Дона. — Да ты гений, братик! Ты даже не представляешь, какой ты молодец!

Дона вскочила и, подбежав к обездвиженному Рою, в порыве чувств поцеловала его в губы. Он увидел склонившееся к нему сияющее лицо, знакомое до последней черточки, ощутил родной запах — так сестричка, бывало, чмокала его в щеку или лоб…

«Неужели…»

Но поцелуй чужой опытной женщины был долог и чувственен. Не сестра целовала брата, а самка самца. И поцелуй этот рождал не тепло, а ледяную волну, распространяющуюся по всему телу.

— Какой же ты холодный, братик! — рассмеялась женщина, аккуратно вытирая губы платочком. — Но ничего, это ненадолго. Когда ты будешь нашим, мы все это повторим. И это, и другое… — узкая ладонь скользнула по его обнаженному телу. — Твоя рыжая самочка обзавидуется! Мы, просветленные, лишены животных предрассудков. Так что потерпи немного…

Нет, это была не его Дона.

Эта Дона ничем не походила на маленькую Дону, пахнущую материнским молоком и вообще — детенышем, над колыбелькой которой склонялся, сам еще будучи несмышленышем. На ту Дону, которой он уже подростком вытирал нос, смазывал зеленкой разбитую коленку или читал перед сном сказку. Даже на ту, грязную, провонявшую притоном, одурманенную наркотиками Дону, которую он притаскивал домой и сваливал на руки матери, хлопочущей над ее оскверненным бесчувственным телом. Это была чужая, незнакомая самка, чистая, холеная, знающая себе и другим цену. Это была не Дона, а лишь ее оболочка, каким-то чудом, каким-то ухищрением боготворимой ей техники натянутая на другое существо. Даже не на человека — на песчаную кошку, монстра, не знающего жалости, сострадания или родственных чувств…