Пепел - Александр Проханов

— Ты и впрямь, Андреич, работящий. Дело у тебя получается. Но долго ты здесь не задержисся. Уйдешь куда глаза глядят. Или в город вернешься, или еще куда поедешь. Глаза у тебя, Андреич, молодые, вдаль смотрят.

И Суздальцев вдруг подумал, что Ратников прав. Эта нынешняя его жизнь среди лесов, деревень, народных говоров и неясных мечтаний рано или поздно кончится, и нужно полнее его насытиться, налюбоваться, насладиться.

Закончив трапезу, они оделись, спрятали невод и соль и разбрелись в разные стороны.

Петр возвращался домой вдоль опушки, травяной, зеленой, с желто-фиолетовыми цветами иван-да-марьи, которые убегали с опушки в глубь леса вдоль черных, полных воды лесных дорог. Вдруг у корней березы, в траве, почти незаметное, скрытое в стеблях и листьях, увидел знакомое колесо. То, сбитое с немецкого танка, над которым стоял в раздумье весной. Его было почти не видно в траве. Много раз в эти летние дни, проходя вдоль опушки, он не замечал его. А теперь вдруг заметил, словно оно окликнуло его, заставило остановиться. Все тот же резиновый внешний обод, под ним железный остов, и латунная, зеленоватая от окислов втулка с немецкой надписью «Рейн-Вестфалия».

Он наклонился над колесом. Ему показалось, что от него исходит угрюмая темная сила. Оно, сравнительно небольшое, казалось, обладает непомерным весом, так что его невозможно стронуть с места. Оно, подобно люку, закрывает горловину невидимого колодца, от которого к поверхности поднимаются пугающие темные силы. Колодец замаскирован травой и цветами, уходит под корни берез, погружается в толщу земли, в бездну. Туда, где дышит металлический раскаленный уголь ядра, обитают таинственные разрушительные по своей природе духи.

Суздальцев усмехнулся своей мрачной фантазии и прошел. Но колесо словно окликнуло его, и он вернулся. Стоял над ним, не решаясь сдвинуть его с места. Ему казалось, что если он пошевелит колесо и откроет люк, из него на землю прянут запечатанные в глубине стихии, ринутся на свет темные жестокие духи.

Эта мысль казалась суеверной, пугала. Сопротивляясь своему суеверию, преодолевая свои древние детские страхи, он нагнулся, ухватился за колесо, приподнял и отодвинул. Под колесом была сырая земля с истлевшими, не знавшими солнца стеблями. Из этих стеблей, испуганная светом, выскользнула глянцевитая сороконожка, устремилась к его руке. Он брезгливо отдернул руку, вернул колесо на прежнее место. Недовольный собой, пошел дальше.

Все так же светило солнце, качались березы, ворковал в вершине дикий голубь. Но он отчетливо чувствовал, что солнце стало темнее, а воркование голубя глуше. В мир вторглись невидимые силы, которые он выпустил из-под немецкого колеса.

Остаток дня он провел в тревоге и ожидании. Нетерпеливо ждал, когда по улице мимо окон, за которыми цвел шиповник, пройдут гурьбой служащие совхозной конторы. Когда кончат ездить грузовики и колесные трактора. Когда уйдет от тети Поли говорливая соседка, сообщившая, что Анюта Девятый Дьявол опять порывалась уйти, и ее на окраине села поймала племянница.

Он отказался ужинать и ждал, когда тетя Поля наговорится с котом, сетуя на то, что кот бездельник, нигде не служит, не приносит домой зарплату, да еще и не ловит мышей.

Вышел в сени и стоял там, трогая руками полотняный полог, под которым находилась деревянная кровать с сенником, и он иногда в особенно душные ночи уходил из избы в сени под полог.

Вышел на крыльцо и смотрел, как острые колья забора чернеют на малиновой негаснущей заре. Эти колья казались пиками древнего воинства, и от этого было неспокойно, печально и больно.

Наконец он улегся и лежал в темноте, слушая, как тикают ходики. И он приближался, этот тихий гул, и едва ощутимое дрожание, словно где-то под землей шел поезд. Шум усиливался, дрожанье становилось ощутимей, так что начинали позванивать стаканчики в шкафчике и слабо дребезжать никелированный шар на спинке кровати. И вот в ночи, расшвыривая стены избы, врываясь в эту реальность из другой, несуществующей, прянула металлическая струя, ударяя в Суздальцева своей бронебойной силой. Он знал, что эта струя вырвалась из-под немецкого танкового катка, который он сегодня потревожил на лесной опушке…

Он летел на «гробовщике», собиравшем гробы по гарнизонам, находящимся в разных провинциях. Везде шли бои — на дорогах, в кишлаках, крупных городах. Армия несла ежедневные потери, и «гробовщик» летел по кругу, опускаясь на ночных аэродромах. К опущенной аппарели грузовики в свете фар подвозили деревянные ящики, от которых пахло смолой и формалином, и на доске химическим карандашом было выведено имя убитого.

Он сидел с пристегнутым парашютом в «барокамере», у перегородки с застекленным оконцем, сквозь которое виднелись освещенные тусклой лампочкой деревянные бруски. За иллюминатором было темно-синее небо, в котором близко от самолета светила полная бело-голубая луна. Ее холодный свет лежал на алюминиевом крыле, трепетал в стеклянно-размытых пропеллерах, скользил по вершинам гор, на которых ледники мерцали, как глазурь, и проплывавшие под крылом горы казались огромными сервизами.

Он прислушивался к дрожанью обшивки, которая странно начинала воспроизводить мелодию какой-нибудь тягучей песни. «Ой, ты сад, ты мой сад, сад зелененький», — пел самолет, и на каком-то слабом перебое винта мелодия менялась на другую: «Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг…» Он слушал металлические хоры, смотрел на луну, и мир, в котором он находился, казался зачарованным и необъяснимо странным. Хребты азиатской страны, в которых повисли ледники и снежные лавины, гробы за металлической стенкой, лямки парашюта за спиной, приоткрытая дверца кабины, сквозь которую видны фосфорные циферблаты приборов и голова летчика в шлемофоне. И убитые, запаянные в цинковые саркофаги, забитые в деревянные ящики, летят под этой луной. И он летит под этой луной, пока еще живой, но обреченный умереть. И внизу, невидимая, существует страна, и в ней война, и над всем — ночное окруженное туманными духами светило, вокруг которого дымчатые радужные кольца.

И вдруг на этой высоте, в этом лунном обморочном полете, он вспомнил теплый лес. Отекающие золотистой смолой тяжелые ели. Пернатые листья папоротников. Синюю ягоду черники, выпускающую на его пальцы малиновый сок. И какая-то бесшумная птица, стеклянно сверкнув, слетела с елки и исчезла в лесу. И у лесника Полунина, забрызганные росой, блестят сапоги.

Это вспоминание догнало его через много лет на высоте, над этими ледниками, и он горько встрепенулся, подумав: ведь где-то сейчас есть тот чудный летний лес, и вырытый пруд, и летающие голубые стрекозки; и мужики подходят к воде, и темная вода вздувается от невидимых стремительных рыбин…

Суздальцев лежал в ночи, зная, что листки исписаны его электрическим остывающим почерком. Тот, сидящий в барокамере человек с парашютом, и он, Суздальцев, лежащий в тесной каморке, — один и тот же человек. Война, которая уже бушует где-то в отдаленном будущем, — это его война. Она ищет его в настоящем, отыскивает его, лежащего в деревенской избе, забирает в свое грозное, неизбежное будущее.

Стояла жара. Небо было белесое, пылающее. Который день в нем не появлялось ни облачка. Солнце с утра накаляло воздух, в котором чахла тоскующая по дождям зелень. Глаза болели от ровного слепящего блеска. Сосновые боры стояли красные, горячие, накаленные, пахнущие смолой, спиртом, пропитанные горючими веществами. Казалось, в стекленеющих вершинах бушует прозрачное голубое пламя. Достаточно малой искры, чтобы лесной спирт и смола взорвались огненным взрывом, превратили бор в огромный пылающий шар. В нем станут гибнуть муравьи и лоси, белки и заблудившиеся грибники, и этот чудовищный шар огня покатится по окрестным лесам, оставляя после себя серое горячее пепелище.