Тайны народа - Эжен Сю

Вечером того же дня, придя в себя окончательно и осознав весь ужас своего рабства, я был свидетелем одного безмерно величественного зрелища, которое подняло мое мужество и уничтожило всякие сомнения относительно спасения Галлии.

На исходе дня, в сумерках, я вдруг услышал топот копыт и, подойдя к узкому окну темницы, рассмотрел несколько полков, которые быстро ехали к большой площади Ванна. И вот что я увидел дальше.

Две когорты римской инфантерии и один кавалерийский легион, поставленные в боевом порядке, окружали площадь, посередине которой поднимался деревянный помост. На этом помосте находился один из тех чурбанов, которые употребляются для разрубки мяса. Возле него с топором в руках стоял гигантский мавр с бронзовым цветом лица, с головой, обвязанной ярко-красной чалмой и голыми ногами. На нем был надет плащ и короткие шаровары красного цвета, покрытые в некоторых местах темными кровавыми пятнами.

Вдалеке раздавались звуки длинных римских рожков, игравших похоронный марш. Они становились все ближе и ближе, и наконец одна из когорт раздвинула свои ряды, и римские музыканты первыми вошли на площадь. Они шли впереди членов Почетного легиона, облаченных в железные латы. За ними, связанные по двое, двигались пленники из нашей армии Затем, тоже связанные, шли женщины и дети. Более двух полетов камня из пращи отделяло меня от пленных, и я никак не мог, несмотря на все усилия, на таком далеком расстоянии разглядеть их черты. А между тем там могли находиться моя дочь и мой сын. Пленники всех полов и возрастов, сжатые между двумя рядами солдат, были подведены к помосту. Прошло еще несколько групп наших братьев, и, наконец, появились двадцать два человека, которые шли один за другим и не были закованы в цепи.

Я узнал их сразу по свободной и гордой походке. Это были все глубокие старики, начальники и старейшие в городе и ваннском племени. Среди них я заметил шедших позади двух жрецов и одного барда Карнакского леса. Первых я узнал по их длинным белым плащам, а второго — по его отделанной пурпуром тунике.

Еще одна римская пехотная когорта появилась на площади, и, наконец, между двумя отрядами нумидийских всадников, покрытых длинными белыми плащами, въехал верхом сам Цезарь, окруженный своими офицерами. Я узнал этот бич Галлии по его доспехам, тем самым, в которые он был облачен, когда я при помощи своего дорогого брата Микаэля увозил его пленником на своей лошади. О, как проклинал я при виде Цезаря свою глупую слабость, которая была причиной спасения палача моей родины!

Цезарь остановился на некотором расстоянии от помоста и сделал знак правой рукой. Спокойным, величественным шагом двадцать два пленника, двое жрецов и один бард медленно взошли на помост.

Один за другим клали они свои седые головы на плаху, и каждая из этих голов, отрубленная топором мавра, скатывалась к ногам связанных братьев. Осталось умереть только барду и двум жрецам. Они подняли свои головы и руки к небу, сжали друг друга в прощальных братских объятиях и захватывающим голосом запели те слова моей сестры Гены, жрицы с острова Сен, которые она произнесла в момент своей добровольной жертвы на Карнакских камнях, те слова, которые служили боевым криком для восставшей против Рима Бретани:

— Гезу, Гезу! За ту кровь, которая прольется, окажи Галлии милосердие! За ту кровь, которая прольется, дай победу нашему оружию!

Бард прибавил:

— Вождь ста долин спасся, в нем наша надежда!

И все галльские пленники, все женщины и дети, подхватили последние слова жрецов таким могучим голосом, что он потряс воздух до самой моей темницы.

После этого дивного пения бард и двое жрецов по очереди положили на плаху свои священные головы, и они так же, как и головы старейших города Ванн, скатились к ногам пленников-братьев.

После этого пленники сильным угрожающим голосом запели военный припев бардов:

— Рази римлянина, бей его в голову сильнее!

Члены Почетного легиона, опустив копья, внезапно окружили их, безоружных и связанных, железным кругом из пик. Но этот могучий голос наших братьев дошел до раненых, запертых так же, как и я, в сарае, и все мы ответили им тем же военным припевом:

— Рази римлянина, бей его в голову, бей сильнее!

Таков был результат Бретонской войны, результат призыва к оружию, который сделали жрецы с высоты священных камней Карнакского леса после добровольной жертвы моей сестры Гены, того призыва к оружию, который окончился Ваннским поражением. Но Галлия, хотя и потрясенная со всех сторон, не должна погибнуть. Вождь ста долин вынужден был покинуть Бретань, но он поднимет еще другие племена, оставшиеся свободными.

Гезу! Гезу! Не только бедствия святой и горячо любимой родины разрывают мне сердце, но и несчастья близких. Насильно покорившись своей судьбе, я мало-помалу восстанавливал свои растраченные силы, и надежда получить от барышника какие-нибудь сведения о детях ни на одну минуту не покидала меня. Я их описывал ему самым тщательным образом, но он всегда неизменно отвечал мне, что среди тех маленьких пленников, которых он видел, не было детей, хоть сколько-нибудь похожих на моих, но что некоторые купцы имеют обыкновение прятать от всех своих рабов до самого дня публичного торга. Он также сообщил мне о прибытии на галере благородного вельможи Тримальциона, того самого вельможи, который покупал детей и одно имя которого заставляло меня дрожать от ужаса и отвращения.

После пятнадцати дней тюремного заключения наступил наконец день торга. Накануне его ко мне в тюрьму явился фактор. Дело было вечером, он сам принес мне еду и присутствовал при моем обеде. Между прочим, у него был с собой сосуд со старым галльским вином.

— Друг Вол, — сказал он мне со своей обычной веселостью, — я доволен тобой! В твоем теле прибавилось жиру, и у тебя нет больше тех безумных вспышек, которые так пугали меня. Если ты и не кажешься очень веселым, то, по крайней мере, я не вижу больше в тебе ни грусти, ни тоски. Мы выпьем вместе с тобой за то, чтобы ты попал к доброму хозяину, мы выпьем за ту прибыль, которую ты принесешь мне.

— Нет, — ответил я, — я не буду пить.

— Почему же?

— Рабство делает вино горьким, а в особенности вино той страны, в которой родился.

— Ты плохо отплачиваешь мне за мою доброту! Твоя воля! Но я хотел первую чашу осушить за твою судьбу, а вторую — за возможность твоего свидания с детьми. У меня на это есть свои основания.

— Что ты говоришь? — воскликнул я голосом, полным надежды и тоски. — Ты знаешь что-нибудь о них?

— Я ничего не знаю… — ответил грубо фактор и встал, словно собираясь уходить. — Ты отказываешься от моего дружеского предложения… Ты хорошо поужинал, спи спокойно.

— Но что ты знаешь о моих детях? Говори! Я заклинаю тебя, говори!..

— Только вино могло бы развязать мне язык, друг Вол, а я не принадлежу к числу тех людей, которые любят пить одни. Ты же слишком горд, для того чтобы выпить со своим хозяином. Спи хорошенько до завтра, до торга…