Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2 - Александр Дюма

Конь совершил головокружительный прыжок; но едва Рене сжал его бока коленями, конь уже принадлежал ему, и никакие прыжки и брыкания не могли разделить его и наездника. До этого только Жюстин мог взобраться на него, и звали коня соответствующе — Неукротимый.

Окно распахнулось, и раздался крик:

— Ради всего святого, Рене! Никто не осмеливался сесть на этого коня, он вас убьет!

Но за какие-то пять минут Неукротимый был укрощен: он стал покладистым, словно агнец.

Рене намотал на руку прядь из гривы, и, управляя как поводьями, двинул коня под окно Жанны, там, преодолевая злое сопротивление, принудил его встать на колени. Но только он разжал руку и отпустил гриву, как конь прянул в сторону и понесся не разбирая дороги; и Рене, заложив руки за спину, отдался на волю животному.

Конь мчался по подобию тропы, в конце сворачивающей под острым углом. Тут им и повстречалась старая негритянка. Движениями колен и рук Рене слишком поздно стал поворачивать животное, оно подчинилось, но, испуганное нежданной встречей, не настолько проворно, чтобы не задеть старуху.

Женщина закричала, но Рене уже был на ногах и поднимал ее.

Ничтожному происшествию другой бы не придал значения. Подумаешь, старая негритянка, да в Индии, — там любой белый счел бы себя в праве растоптать ее. Но Рене, добрая душа, сразу полез в карман за одним из тех маленьких слитков, на которые в Индии можно приобрести что-нибудь не слишком дорогое, от пятнадцати до двадцати франков. Негритянка ловила и целовала его руки.

Убедившись, что женщина в восторге, а столкновение незначительно, Рене свистнул Неукротимому; вскочил на него, и они понеслись к дому, где его ждал Жюстин с поздравлениями.

Еще ни разу ему не удавалось посадить кого-либо на своего коня. И вот у него на глазах Рене, не колеблясь, вскочил на зверя и в минуты укротил его.

Они еще болтали, когда старуха, зашибленная на тропе, вошла во двор и о чем-то принялась расспрашивать челядь.

Следствием этих вопросов и ответов было то, что она вошла в дом и пропала.

— Кто она? — спросил Рене.

Жюстин пожал плечами.

— Колдунья, — ответил он. — Какого дьявола ее принесло сюда, эту нечисть? — И заметив, что Рене стоит в белых панталонах и сюртуке, в то время как сэр Джеймс спустился в парадном мундире, добавил: — Я полагаю, вы припозднитесь, господин Рене; бракосочетание-то в десять.

Рене достал часы из жилетного кармана.

— О нет, — ответил он, — у меня уйма времени.

И затем поднялся к себе.

Но, пересекая гостиную, заметил, к своему изумлению, как та негритянка выходит из спальни Жанны. Что она там делала?

Он догнал ее, остановил вопросами, однако она, показав движением головы, что не понимает, продолжила свой путь. Рене хотел войти к Жанне и расспросить ее, но комната оказалась заперта изнутри, а на просьбу принять его последовал ответ:

— Нельзя, я одеваюсь.

Рене побрел к себе.

Через несколько минут он уже стоял в своем красивом мундире лейтенанта с корсара, сменив на него свой сюртук и белые панталоны.

Он спустился в столовую, где обнаружил священника.

С того дня, как стало известно о скором его прибытии, Адда занялась шитьем ризы. Мысль о том, что будет служить священник в черном, одевала в ее воображении счастливый день в траур. И вот, благодаря отвару морской водоросли, которым в Индии золотят одеяния священника, чередуя роспись и вышивку, она добилась такой ризы, что даже в Европе ее сочли бы произведением искусства.

Отец Луиджи никогда не выглядел столь величественно, весь его облик сиял радостью.

В десять часов над алтарем в часовне зажглись свечи; все было готово.

Жанна была столь слаба, что сам святой отец предложил ей опереться на чью-либо руку по пути в часовню; она оперлась на руку Рене.

В Земле бетеля, как легко догадаться, не было своей мэрии. А значит, и бракосочетание было не гражданской церемонией, а только религиозной.

Аллея из украшенных цветами деревьев, протянувшаяся от двери дома до входа в часовню, вызывала изумление у всех, за исключением ее создателей, — само ее появление казалось настоящим волшебством.

Все атрибуты бракосочетания, в том числе обручальные кольца, были европейскими.

Когда священник, уже задав положенные вопросы и получив от жениха и невесты утвердительные ответы, поднес к пальцу Элен обручальное кольцо, Жанна со вздохом опустилась на сиденье. Рене сейчас же поднес к ее носу пузырек с солью. Жанна сама понимала, как болезненно отзовется в окружающих столь видимое проявление печали, н призвала все свое мужество, чтобы казалось, что она лишь преклонила колени.

Одни Элен и Рене заметили, что с ней происходило.

Жанна хотела присутствовать за завтраком, но силы покинули ее: она поднялась из-за стола и вышла. Рене вопрошающе взглянул на Элен, которая сделала ему рукой знак остаться.

Но уже минут через пять говорила:

— Рене, выясните же наконец, что с Жанной. Вы сделались лекарем для всех нас, а без бедняжки, которая с некоторых пор ужасно страдает, эта ваша должность — настоящая синекура.

Рене вскочил и бросился в комнату Жанны.

Он нашел ее распластавшейся на паркете: она не успела добраться ни до стула, ни до своей кровати. Он поднял ее на руки, поднес к окну и опустил в кресло. Взял ее запястье:

пульс едва прощупывался, вся она горела; из крайней слабости приходила в лихорадочное возбуждение, вскоре также ее оставлявшее и сменявшееся оцепенением, еще более страшным, чем лихорадка.

Чувствовалось, что в этом прекрасном человеческом механизме произошла тяжкая авария, и он теперь действует согласно не положенным законам жизни, а собственным беспорядочным капризам.

— Ах, милая Жанна! — в отчаянии вскричал Рене. — Вы губите себя.

— Ах, милый Рене, — ответила Жанна, — если бы у меня еще было время, я бы просто умерла совсем, совсем одна.

На эти ответы возразить было нечего; такое отчаяние чувствовалось в этой молодой душе, что следовало, отбросив жалость, предоставить ее самой себе. Но Жанна казалась дошедшей до таких пределов боли, что Рене решил ни на минуту не отходить от нее весь день.

Настало время обеда. Элен, прогнав с лица малейший след радости, переполнявший ее сердце, поднялась к Жанне узнать, не собирается ли та спуститься. Однако нашла ее в таком состоянии подавленности, что никакие развлечения не могли помочь ее разрушенному сознанию. Элен первая попросила Рене быть с сестрой, понимая, что только он мог справиться с ее страданием, если не прекратить его, то хотя бы приглушить.

Рене в свою очередь выглядел разбитым: у него больше не оставалось для Жанны утешающих речей. Он вздыхал, смотрел на нее, протягивал к ней руки; у них появился свой язык друг для друга, более выразительный, чем все слова, которые они могли бы сказать.