Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

С запада поднялся ветер, в воздух взмыло призрачное облако пыли и накрыло Блисс, содрав еще несколько крошек с фасадов на главной улице. Затем пыль устремилась вверх, в непорочную голубизну, и растворилась в пустоте на востоке.

Вернувшись в «Звезду пустыни», Чарли целый час прятался от матери в туалете; его ноги затекли, пока он сидел на унитазе. Сейчас он был не в силах находиться рядом с Ма ни минуты.

Сидя над прохладной фаянсовой чашей, Чарли думал об отце, каким тот был очень давно. О тяжелом шарканье его ботинок, гнавшемся за ним по грунтовой дороге Зайенс-Пасчерз. О мозолистой увесистости его рук в пятнах чернил. Они вместе на родео в Эль-Пасо в «чисто мужской компании», Па извлекает брызги коровьего навоза из сырного соуса Чарли. Па изображает свистящий звук падающего снаряда, его пальцы движутся к Чарли, который лежит в кровати.

«Все сюжеты „Западного канона“ так или иначе повествуют об утрате рая», – сказал однажды профессор Уайтерс на курсе «Шедевры английской литературы» в колледже Торо. «Но разве изгнание из райского сада не является метафорой? – спросил Чарли. – Того, что все мы чувствуем, будто утратили что-то из детства; то бездумное, невинное состояние, в котором пребывали до того, как поумнели?» Разумеется, Чарли сознавал, что жизнь Лавингов до была вовсе не раем, но ему казалось, что теперь они утратили и идею рая, идею той семьи, какой они могли бы быть. Семьи, намеком на которую была пачка собранных денег на ярмарке у школы, восторженная темнота сочиненных вместе с братом историй, головокружительный вид, как-то раз открывшийся Лавингам с вершин водопада, чья известняковая рамка казалась дверью в совершенно другую страну. В тот вечер умерли не только те пять человек. Когда Чарли было тринадцать, на школьном балу Эктор Эспина убил иное будущее, которое могло бы принадлежать им. Десять лет прошло, а как Чарли ни старался, он был точно таким же, как и в первые дни после, – рассерженным сыном, который каждый день сопровождал мать в приют Крокетта, не произнося ни слова. Что изменилось? Только дата.

Как объяснить внезапное решение, которое Чарли принял, сидя на унитазе? Даже тогда он знал, что оправдания ему нет. Но впереди маячили невыносимые часы и дни в обществе родных, непомерная тяжесть взаимных долгов, которые они никогда не смогли бы выплатить. Почему? «Детективный зуд», вопрос, что стучал в стенки каждого дня, который проживал Чарли, Ма, весь город. Не было способа распахнуть эту дверь, поэтому некоторые, заслыша шум, начинали кричать, другие пытались с ним разговаривать. Чарли запер дверь на замок, заткнул уши, притворился, что не слышит. Но стук периодически возникал – громко, потом тихо, потом его не было, потом он опять звучал громко; невозможно было его не замечать. Чарли думал о грядущем обследовании в Эль-Пасо. Думал обо всем, что по-прежнему не знал, но мог бы знать. Многое после возвращения казалось ему невыносимым, но ужаснее всего была эта надежда. Голос брата где-то рядом, готовый вот-вот ответить на этот стук. Надежда. Чарли наблюдал, как мать потратила внутри нее десять лет, и теперь он вновь решил изгнать из своей жизни это слово.

Спустя несколько часов Чарли находился в своем нежилом подвале, разглядывая мрачную картину в тусклом свете керосинового фонаря. Вид лихорадочных, сбивчивых заметок, нацарапанных на бумаге для принтера и раскиданных по полу, наводил на мысль, будто Чарли забил свою рукопись до смерти. С сумкой на плече Чарли долго стоял там, стараясь запомнить все, что видит. Он словно специально оставил для себя небольшую деморализующую метафору: на полу лежал затоптанный и присыпанный пеплом листок со словами «ГОВОРИ ПРАВДУ!».

– Вот и все, крошка. – Чарли по-прежнему иногда ловил себя на том, что в некоторые мрачные мгновения обращается к мопсу. Он подумал об Эдвине, что теперь с Ребеккой на Восьмой улице, обо всех ответах, которые навсегда останутся ему недоступны. Теплое продолговатое тельце Эдвины лежало возле его ног, свернувшись калачиком, всю нью-йоркскую зиму.

– Конец, – произнес он вслух и постарался поверить в это.

«Дорогая мама, – начал он писать на вырванном из тетради листке, – думаю, мы оба понимаем, что текущее положение дел не подходит ни тебе, ни мне».

Но в таком зачине Чарли увидел пассивную агрессию, к тому же с эдиповым оттенком. Он скомкал бумагу.

«Дорогая мама, я понял, что для меня невозможно оставаться самим собой в этом месте, где прошлое с его ужасами и смятением опутывает меня, точно паутина, не давая пошевельнуться. Понимаю, как эгоистично это звучит».

Достаточно искренне, но и правда эгоистично. Чарли представил на полях красную пометку почерком Лукаса Леви: «Слишком вычурно». «Неужели, – подумал Чарли, – я не состоянии написать даже прощальную записку?»

Он видел, что и эта записка вышла неудачной, но все же пошел в дом матери и магнитиком прикрепил листок к холодильнику, словно последнее сочинение по программе домашнего обучения. Только одна мысль утешала Чарли: наконец он сделал это. Своей запиской он окончательно разобьет материнское сердце, покончит с надеждой, будто когда-нибудь он станет таким сыном, какой ей нужен. Тук-тук-тук: мысли Чарли снова устремились к тому, что может случиться, к следующему обследованию, новым обследованиям. Нет. Он заново убедил себя, что должен уехать.

В пять тридцать утра, с рюкзаком, где лежала его старая подростковая одежда, тетрадь Оливера и сто сорок два доллара – все его состояние, – Чарли оставил на подъездной дорожке «сузуки», вышел за пределы «Звезды пустыни» и направился к грохочущей фурами трассе 28. Рассвет только что начал гасить фары проезжавших машин, и, как раз когда Чарли достиг полоски асфальта, солнце взобралось на горизонт, выбросив свою длинную тень на запад, в мягкую, окутанную бензиновой дымкой красноту. Чарли перешел на другую сторону, которая воплощала древний миф о перерождении и преображении, – там, где дорога вела на запад. Подобно тысячам невезучих поэтов до него, Чарли поднял большой палец, указывая в сторону Тихого океана. В мечтах он смутно видел Сан-Франциско, несколько ночей в общежитии Христианского союза молодежи, работу барменом.

Но случилось то, что ничего не случилось. На дороге возникло очень многозначительное затишье. Чарли прождал пять минут, но машин не было. К востоку земля была идеально плоской, но к западу она дыбилась тревожными волнами – вторжениями южной оконечности Скалистых гор. С одного из дальних холмов ему мигнула фарами едущая на восток машина. Со своей сверхъестественной чуткостью к знакам и приметам, Чарли опустил большой палец и принял решение: поставить окончательную точку в грустной концовке своей юности. А может, он искал способ отложить свой преступный эгоистичный план. В восемь шагов Чарли пересек дорогу и снова поднял большой палец, теперь указывая на восток.