Луиза Сан-Феличе. Книга 2 - Александр Дюма

Между тем как выигрыш или проигрыш короля достигал самое большое тысячи дукатов, за этим, вторым столом играли так, что выигрывали или проигрывали по двадцать, тридцать и сорок тысяч.

Вокруг этого стола собирались самые богатые сицилийские вельможи; среди них было несколько счастливых игроков, славившихся своей постоянной удачей.

Если Эмма видела у кого-нибудь из них перстень или булавку, которые ей нравились, она обращала на них внимание Нельсона, и на другой день он являлся к владельцу бриллианта, рубина или изумруда и, какова бы ни была их цена, эти изумруд, рубин или бриллиант переходили с пальца или воротника владельца на воротник или палец прекрасной фаворитки.

Что касается сэра Уильяма, занятого археологией или политикой, то он ничего не видел, ничего не слышал, вел политическую переписку с Лондоном или классифицировал свои геологические образцы.

Если бы нас обвинили в том, что мы преувеличиваем супружескую слепоту достойного посла, мы бы предложили нашему оппоненту обратить внимание на письмо Нельсона, датированное 12 марта 1799 года и обращенное к сэру Спенсеру Смиту; оно имеется в собрании писем и донесений, опубликованных в Лондоне после смерти знаменитого адмирала:

«Милостивый государь,

я бы желал иметь две или три красивые индийские шали, какова бы ни была их цена. Так как я не знаю в Константинополе никого, к кому бы мог обратиться с просьбой совершить для меня такую покупку, я беру на себя смелость просить Вас оказать мне эту услугу. Я заплачу нужную сумму с тысячью благодарностей, будь то в Лондоне ~ или в каком-нибудь другом месте, сразу же, как только мне дадут об этом знать.

Исполнив мою просьбу, Вы еще раз заслужите право на признательность

Нельсона».

Это письмо, как нам кажется, не нуждается в комментариях: оно доказывает, что Эмма Лайонна, выйдя замуж за сэра Уильяма, не совсем забыла привычки своего старого ремесла.

Что касается королевы, она никогда не играла в карты или, по крайней мере, играла без воодушевления и без удовольствия. Странное дело, но этой страстной женщиной не владел азарт карточной игры. В трауре по маленькому принцу Альберто, столь рано ушедшему и еще быстрее забытому, она сидела с юными принцессами, так же как она, облаченными в траур, в глубине салона и занималась каким-нибудь рукоделием. Три раза в неделю принц Калабрийский приходил со своей молодой женой во время карточной игры нанести визит королю. Ни он, ни принцесса Клементина не играли. Клементина садилась подле королевы, своей свекрови, и юных принцесс, своих золовок, и рисовала или вышивала вместе с ними.

Герцог Калабрийский переходил от одной группы собравшихся к другой и вмешивался в любой разговор с тем легким, поверхностным красноречием, которое в глазах невежд слывет за ученость.

Посторонний, войдя в салон и не зная, с кем имеет дело, никогда бы не догадался, что этот мужчина, так весело играющий в реверси, эта женщина, с таким невозмутимым видом вышивающая спинку для кресла, и, наконец, этот молодой человек, с улыбкой приветствующий всех, не кто иные, как король, королева и наследный принц, которые лишились королевства и всего лишь несколько дней назад ступили на землю изгнания.

Только лицо принцессы Клементины носило следы глубокой печали, но здесь чувствовалась противоположная крайность: эта печаль была глубже, неутешнее той, что может вызвать потеря трона; было понятно, что бедная эрцгерцогиня потеряла свое счастье, без надежды вновь обрести его.

Хотя король проявил меньше заботы, чтобы составить кабинет министров, чем партию в реверси, тем не менее через два-три дня установилось нечто напоминающее Государственный совет. Фердинанд возвратил Ариоле, которого лишил было своей милости, звание военного министра, ибо очень скоро понял, что изменниками были те, кто советовал ему начать войну, а не те, кто его отговаривал от этого. Он назначил маркиза Чирчелло министром внутренних дел, а князя Кастельчикалу, которого нужно было вознаградить за потерю места посланника в Лондоне и члена Государственной джунты в Неаполе, — министром иностранных дел.

Первым, кто привез в Палермо известия из Неаполя, был королевский наместник, князь Пиньятелли. Как уже известно читателю, он сбежал в тот вечер, когда ему предложили передать государственную казну муниципалитету, а свою власть — выборным представителям, и он попросил двенадцать часов на размышление.

Теперь же Пиньятелли был весьма немилостиво принят королем и особенно королевой. Король велел ему ни в коем случае не вести переговоры с французами и мятежниками, что для него было одно и то же. а он тем не менее заключил перемирие в Спаранизе. Королева приказала ему сжечь Неаполь, покидая его, и перерезать всех, начиная от нотариусов и выше, а он не сжег даже самого маленького дворца и не уничтожил ни одного захудалого патриота.

За это князь был изгнан в Кальтаниссетту.

Постепенно разными путями пришли вести о возмущении лаццарони против Макка и о покровительстве, найденном им в палатке французского главнокомандующего, о назначении Молитерно народным генералом, а Роккаромана его заместителем и, наконец, о неуклонном продвижении французов к Неаполю.

Однажды утром, после трех с половиной дней пути на тартане из Кастелламмаре, в Палермо высадился человек, который привез, как он говорил, самые важные новости. Он утверждал, что чудом спасся от якобинцев и, показывая истертые веревками руки, требовал, чтобы его допустили к королю.

Король, настроенный недоверчиво, приказал выяснить, кто он такой. Приезжий отвечал, что его имя Роберто Бранди и что он был комендантом замка Сант'Эльмо.

Рассудив, что такой человек и в самом деле должен принести достоверные сведения, король распорядился его впустить.

Роберто Бранди, допущенный к его величеству, рассказал, что в ночь перед атакой французов на Неаполь в гарнизоне замка Сант'Эльмо вспыхнул страшный бунт. Тогда он, продолжал Бранди, вооружился, взяв в каждую руку по пистолету, но мятежники толпой бросились на него. Он отчаянно сопротивлялся, двумя выстрелами одного убил наповал, другого ранил. Но что мог сделать он один против ста пятидесяти человек? Они повалили его, связали веревками и бросили в камеру, где до того был заточен Николино Караччоло, которого бунтовщики освободили и назначили на его место комендантом крепости. Он оставался запертым в этой камере еще трое суток, добавил Бранди, и никто за это время даже не подумал принести ему кружку воды или кусок хлеба. Наконец тюремщик, обязанный ему своей должностью, сжалился над ним: на третий день, пользуясь суматохой битвы, он спустился к пленнику и принес одежду — в ней Бранди удалось скрыться. Поскольку беглец не сразу сумел найти средство передвижения, он вынужден был провести два дня у своего друга, скрывавшего его, и таким образом ему пришлось стать свидетелем прихода французов в Неаполь и измены святого Януария. После провозглашения Партенопейской республики он добрался до Кастелламмаре, где владелец тартаны за золото согласился взять его на борт. Он плыл морем трое суток и прибыл наконец на Сицилию, чтобы принести свою преданность к ногам августейших монархов.