Белая голубка Кордовы - Дина Рубина

И все не мог понять — что же так его поразило? Ночьюпроснулся и понял: мгновенность реакции. Не то, что смело кинулся на обидчика,а то, что молниеносно план сложил в своей головенке: момент, присутствиеучителя, свидетели, масштаб наказания, — и с молниеносной решимостью этотплан осуществил.

— Стратег и снайпер, — хрипло пробормотал самсебе.

— Ты что? — сонно спросила жена.

— Ничего, спи.

С Дзюбой впоследствии еще пришлось немало и изобретательнодраться. Могутный второгодник был силен, как слон, и как слон неповоротлив;Захарка же, что в драках, что в играх, обладал реакцией удивительной — назатылке у него, что ли, лишняя пара глаз имелась — издалека чуял появлениеДзюбы. Тот еще не успеет подтянуть растопыренными ладонями штаны (он смешноподтягивал штаны: подхватывал с бедер запястьями и тянул их кверху), а малышуже начеку. И безжалостный, гад: кулак маленький, а злой, и ноги, как поршни!

Помирились и подружились они, собственно, на маминыхпохоронах, вернее, после похорон, когда все боялись к Захару подступиться, аДзюба, бугай и дурак Дзюба явился к нему прямо домой, облапил и впервые сказал:«Захарыч!».

Правда, в то время Дзюба уже знал, что мамка Захара — тренерв спортивном обществе «Авангард», сам тогда начал заниматься боксом. Он явилсяна похороны, и хотя шел позади всех, видел, как красиво и молча друзья ивоспитанники шли за ее гробом, словно рыцари ордена Калатравы, поднявобнаженные рапиры, на рукоятках и граненых клинках которых вспыхивало и гасло,вспыхивало и гасло апрельское солнце…

Но дело не в этом.

Мама хотела сделать из сына спортсмена и отдала его в кружокдзюдо, где он отлично продвигался, и таскала с собой на соревнования итренировки, а вечерами, в дни трансляций всесоюзных и международных футбольныхматчей, они валялись в обнимку на своей тахте, одновременно вопя:

— Го-о-ол!!!

Но дядя Сёма первым заметил совсем другой настрой мыслей мальчикаи сразу сказал племяннице:

— Нет, Зюня тебе скакать не станет. Ты слышишь? Зюнязадумчивый, и везде рисует, где только может, — вон, всю стену в сарае мнеиспоганил. Его надо пустить по искусству.

И допек-таки, допек ее: в пятом классе эта шалава отвела-такисына в художественную школу, что на улице Первомайской.

А там уже год как учился Андрюша…

Так это странно было, и если вдуматься: сколько на этомсвете неизъяснимого, в смысле движений нашего сердца. Вот не любил же СёмаЗахара Кордовина, мало сказать — не любил: ненавидел. Не только за то, что таклегко и бездумно, так походя, тот увлек и увез Нюсю, не только потому, чтонеобычайная удачливость его — во всем, во всем, даже в смерти! — не давалаСёме покоя. Нет, не поэтому.

Все ж удача и Сёме не изменяла в главном: всю войнупропахал, жив остался, — нет, бога незачем гневить. А потому, чтонеобъяснимым образом Захар продолжал цепко жить в своих потомках. И не вовнешности дело, хотя, глядя в эти серые наследные глаза, так и вспомнишьбиблейское «мене, мене, текел, упарсин»… Дело в пружинистой силе — в точности,ладности и уместности, — где бы те ни появлялись.

Вот это и было самым странным: Захара ненавидел, а Зюню, такстрашно повторяющего деда в жестах, ухватках, улыбке — да во всем, черт егопобери, во всем! — Зюню любил беззащитно и горячо, так, что эта шалава моглаиз Сёмы веровки вить по любому поводу.

Хотел он только одного: чтобы ребенок был здоров, при делебыл, и вырос порядочным человеком.

А как эти двое — мать и сын — были меж собой схожи! Ведьрехнуться впору, глядя: одно лицо, одни повадки, тот же смех… и оторвать ихдруг от друга невозможно. Со дня рождения малыша спят в одной постели, вечно вобнимку, как сиамские близнецы. Утром зайдешь будить: спят беспробудно,обнявшись. А парень растет… куда это годится?

— Ты вот что, Рита, — сказал он однажды утром,когда на кухне она чистила зубы над раковиной. — Выделю я Зюне уголок встоловой. Буфет поставим поперек… от так… — он показал выпрямленнойладонью. — За ним раскладушка станет. А потом я ему топчан собью.

Она повернулась, со щеткой в белом рту, оскаленная, какволчица, у которой ее щенка хотят отнять.

— Это зачем? — спросила.

Тогда он проговорил, нахмурясь, но просто и естественно, ибоготовился к этому разговору месяца два:

— Потому что парню — десять, и что это за дело — водной кровати с матерью спать!

Она вынула щетку изо рта, сплюнула в раковину, набрала в ротбольшой глоток из ладони, прополоскала и выплюнула. Развернулась к нему иотчеканила:

— Ты что дядя, спятил?! Что у тебя там, под кумполом,копошится, а?! Это мой ребенок!

Он махнул рукой и вышел из кухни.

Немного позже подступался с этим назревшим вопросом к самомуЗюне. Тот тоже спросил с недоумением — зачем?

— Так неудобно же. Тесно.

— Нет, у нас тахта широкая, — ответил мальчик,возвращаясь к своей лепке — в то время он страшно увлекался изготовлением изпластилина целой армии самых разных персонажей и зверей: вылепит весь сюжетцелой сказки, всех расставит на картонке, каждого в другой позе. И всекрошечные, но у каждого свое выражение лица или морды, которое он выдавливалпри помощи двух спичек, по-разному заостренных: копьем и лопаточкой.

— Зюня, послушай… Такие большие мальчики уже спятсамостоятельно.

— Почему? — подняв голову от своей кропотливойдеятельности, спросил ребенок с Риткиным выражением лица.

И дядя Сёма точно так же, как с Риткой, махнул рукой и вышелна крыльцо, совершенно не понимая — как быть, и что с ним-то самим, с ним чтопроисходит? И до каких пор это будет продолжаться…

* * *

По субботам мальчик ходил с дядей Сёмой в баню, ту, что наЗамостье. Через мост с лязгом тащился трамвай, но они с дядей Сёмой топалипешком, с чемоданчиком, в который тетя Лида складывала чистое белье. В банеможно было снять отдельный номер, но они с дядей Сёмой всегда мылись в общемзале — не из экономии, просто так веселее, всегда можно перекинуться словом сознакомыми. По субботам мылись и дядя Шайка, и старый Глейзер, и огромныйТрейгер, у которого так же равномерно, как нижняя губа, ходил на шарнирах межногами дряблый толстый шмат.

Сначала они получали в общем зале шайки и ключ от шкафчика,который Зюня сразу надевал на шею. Раздевались и голые ковыляли (дядька безортопедического ботинка — в нем не помоешься — страшно кренясь на сторону,вынужденный опираться на худое мальчишеское плечо) — в зал, где дядя Сёмавалился на мраморный полок, а Зюня бежал с шайкой к холодному и горячемукранам. Поочередно их открывая, наполнял шайку и рьяно дотошно скреб жесткоймочалкой дядю — его больную ногу, свисающую жгутом, сутулую спину… После чегонаступало самое страшное и ненавистное: мытье Зюниной вихрастой головы,непременно горячей-горячей водой.