Число Приапа - Дарья Плещеева

– Почему женщина? – удивилась Тоня.

– Во-первых, они оба были еще детьми. Наверное, у матери одного из них хватило ума не поверить в сказку о гуманных и цивилизованных немцах – или же в ожидании немцев курземские латыши сами приступили к еврейским погромам. Во-вторых, у нее хватило ума взять с собой немного семейного серебра. Мужчина бы не взял, а женщина – догадалась.

– Но это серебро она, скорее всего, продала, когда была с детьми в эвакуации, – сказал Полищук.

– Да – но оставила себе маленькую ложечку или солоночку. Хранила эту вещицу, невзирая ни на что. Это была память о тех, погибших… и вот тут я начинаю фантазировать… О том, что хоть одна вещица сохранилась, можно судить по тому, что те двое купили пять серебряных бокалов. Знаете, почему?

– Откуда, господин Хинценберг? – спросила Тоня.

– Они узнали монограмму. Все пять бокалов помечены одной монограммой, причем очень тонкой работы. Я не так давно заказывал серебряную табличку с надписью, я знаю – теперь так не работают. Они видели эту монограмму раньше и знали, что вещи, помеченные инициалами «А.Г.», переплетенными именно таким образом, – их фамильные. Я думаю, это серебро начала прошлого века, дореволюционное. Какой-то богатый господин, я думаю – купец, заказал серебряный пасхальный сервиз, а потом дети или внуки разделили его между собой.

– Купец? Пасхальный? – переспросил Полищук. – Это вы из монограммы такой вывод сделали?

– Если бы это был богатый раввин, то буквы были бы еврейские, а тут – латинские. Купец, который считал себя европейским человеком, господин Полищук. А бокалы – точно пасхальные. У каждого члена семьи – свой, когда появляется новый человек в семье – ему покупают или заказывают бокал, не беспокоясь о единообразии. Так вот, эти двое опознали серебро. И тут у них открылась дверца…

– Что открылось? – чуть ли не хором спросили Полищук и Тоня.

– Дверца такого маленького чуланчика, где было заперто прошлое. Они ведь знали, что их родственников убили не немцы, а курземские латыши – и сразу, не дожидаясь немцев, растащили их имущество. Я думаю, эти двое после войны жили в Риге, в конце восьмидесятых уехали с детьми в Израиль, теперь вот решили навестить Ригу – нужно же пенсионеру чем-то себя побаловать. И в «Вольдемар» зашли случайно. А тут – такой сюрприз… Они вдруг поняли, что годы позволяют им действовать так, как будто нет никаких криминальных кодексов, а есть один кодекс – родовой. Видите ли, они тоже уже вошли в плотные слои атмосферы… Да… Они не сразу купили эти бокалы, они совещались… А потом решили действовать.

– Так вот почему вы сказали, чтобы я за них не беспокоилась! – воскликнула Тоня. – Вы знали, почему они пропали!

– И о том, что они неплохо говорят по-латышски, я тоже знал, – Хинценберг усмехнулся. – Это тебя, деточка, они могли обвести вокруг пальца, да еще старую дуру Приеде, которая не позаботилась придумать правдоподобное вранье. Я не знаю, как они шли по следу, с кем разговаривали. Может быть, они притворились заграничными бизнесменами, которые хотят приобрести недвижимость. Или журналистами, которым интересно поснимать знаменитый водопад Вентас румба, самый широкий в Европе. Это нормально – притворяться в такой ситуации. Я ждал – на чей след они выйдут. Было у меня предчувствие, что на след Вецозолса и Тирумса. Было. И оправдалось. А что касается их пребывания на лесной опушке, которое так вас беспокоило, Сергей… это все очень печально… Я их не спрашивал, но, похоже, именно там расстреляли их родственников. Возможно, родителей. Такие дела… Если бы я знал, где лежат мои родители, где лежал Рудольф и Ян, я бы, может, тоже приехал и постоял… Хотя – зачем я себе вру? Я ведь могу просто поехать в Саласпилс – и не еду. Что-то не пускает. Может быть, их тоже не пускало – пока они не увидели бокалы с монограммой.

– А как они догадались, что нужно связаться с вами? – наконец спросил Полищук.

– Очень просто – я оставил им в «Последней надежде» визитную карточку.

– Как, когда?

– Когда забыл там крышечку от объектива, – усмехнулся антиквар. – Эта красавица, когда мы уходили, уже чувствовала угрызения совести – насколько при ее профессии вообще возможна совесть. В этом отношении антивары и буфетчицы где-то на одной ступеньке. Ей уже было жаль помирающего старикашку. Поэтому она согласилась выполнить мою просьбу. Я написал на карточке три слова – «в связи с Вецозолсом и Тирумсом». И попросил отдать двум старым чудакам, моим конкурентам, которые разъезжают по окрестностям и собирают предметы старины. Чем я рисковал? Ничем. А они позвонили. Это было, когда мы собирались провести романтический вечер возле старого коровника. Помните – когда вы собрались в одиночку арестовывать Гунара Лиепу? Перед тем как нашли….

– И вы рассказали им про Батлера?

– Да, я рассказал им про Батлера. Все, что знал.

– Но вы же говорили с этими людьми прямо при нас! – возмутился следователь.

– Это люди моего поколения. Когда я им сказал «спрашивайте», они все поняли и стали задавать такие вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет». А фамилию и еще кое-что я им, как это теперь говорят, скинул эсэмэской. И потом они мне звонили…

– Господин Хинценберг, вы же не умели отправлять эсэмэски! – возмутилась Тоня.

– Меня осенило. Знаешь, деточка, это было, как вдохновение у поэта, – объяснил Хинценберг. – Я вдруг понял, какие кнопочки нужно нажимать.

Тоня еле удержалась, чтобы не назвать своего босса старым клоуном. У него еще хватило наглости порадовать своего эксперта совершенно младенческой улыбкой! Чтобы не брякнуть лишнего, Тоня, задрав нос, встала из-за стола и пошла к витрине с пирожными – пусть видит, что и у нее есть характер.

Полищук вздохнул.

– Ну что же, одной заботой меньше, – сказал он.

– Сдается мне, что вы меня одобряете, – заметил антиквар. – И имеете такое же понятие о сроках давности.

– Да, – ответил следователь.

Курляндия, 1658 год

Кнаге уже понял, что ради сокровищ фон Нейланда невеста на многое готова. Но менее всего он ожидал увидеть ее во дворе усадьбы Шнепельн. С липы, где он отыскал прекрасное местечко в развилке ветвей, Кнаге видел экипаж невесты во дворе и саму Клару-Иоганну в обществе фон Альшванга и шведского офицера. Судя по всему, она приехала туда открыто, сумела очаровать шведа любезностью пополам с правдоподобным враньем и чувствовала себя в его обществе превосходно.

Особую роль в этом деле сыграло немалое декольте невесты – в Хазенпоте она себе такого не позволяла.

Там, в усадьбе, Клара-Иоганна и переночевала, а потом уехала в сторону Фрауэнбурга. Кнаге уж не знал, что думать, когда она появилась на мельнице.

– Все замечательно. Этот господин Аксельрод довольно умен для шведа. Он с полуслова понял, что я имела в виду, – сказала Клара-Иоганна. – А твой фон Альшванг – дурак и трус. Он способен только ручки даме целовать. Если человек принял решение – он должен идти до конца. Уж я-то знаю это… А он – выкрасть клад решил, а защитить свое приобретение еще боится. Дурак и трус.