Будьте как дети - Владимир Шаров

Иногда мне казалось, что о Севере Никодим знает не меньше моего, я, если и сильнее, то лишь в деталях, однако в наших разговорах он с самого начала сознательно играл вторую скрипку. Например, часами расспрашивал меня, как шаманы добиваются признания у соплеменников. Его особенно занимали истории жизни разных шаманов – самолично записав не один их десяток, я теперь всё это перед ним выкладывал.

Помню, однажды мы целый день обсуждали жизнь и смерть шамана – что он может погибнуть только от руки равного себе; вообще же, по свидетельству остяков, шаманы бессмертны. Обычный человек будто собака – как она живет, так и помрет, где помрет, там и будет лежать, а шаман рождается много раз и в разных местах. Первую жизнь может камлать у тунгусов, вторую у якутов, третью у ненцев. Только сила его с каждым рождением убывает.

В том, что я записывал на Севере, переплетались реальные истории и легенды, благо те, кого мы расспрашивали, одно от другого отличали плохо. Вот, например, история знаменитого шамана по имени Га Паан. Поначалу он был обычным ребенком. Лет десяти от роду пошел косить траву, упал в обморок и семь дней пролежал в беспамятстве. Когда же очнулся, оказалось, что он сделался шаманом редкой силы. Взглянет на кого-то, всё равно – на человека или скотину, – и та падает замертво. Этот Га Паан сам не камлал, а чтобы никого не губить, по просьбе соплеменников прикрывал глаза железным козырьком. Прожил он долго, почти до девяноста лет в селении на левом берегу Оби, ниже впадения Сосьвы.

По поверью, у каждого шамана есть мать – птица-зверь с клювом, похожим на железную ледоколку, с крючковатыми когтями и с хвостом в три сажени. Но одной матери мало – без инициации шаманом не станешь, а выдержать ее нелегко. Сначала душу будущего шамана бесы на три года заточают в подземный мир, сам человек не погибает, но без души делается безумным. Когда срок первого испытания подходит к концу, нечистая сила, но уже здесь, на земле, убивает человека и рассекает его на части. Воскреснет он только через три дня. Всё это время бесы железными крюками будут рвать его плоть, отделяя суставы и кости, выскребая мясо и давая стечь, впитаться в землю сокам тела. Оба глаза шамана они заранее вынут из впадин, положат рядом, чтобы он видел, запомнил то, что с ним делают. Лишь к ночи третьего дня прах несчастного снова соберут и, сшив железными нитками, вернут шамана к жизни.

Несомненно, что после подобного насилия, после того как над твоим телом на твоих же глазах так жестоко глумились, в тебе навсегда остается страх, ощущение собственной слабости, непрочности. И то, что по внешности ты как бы прежний, мало что меняет.

Несколько раз и довольно подробно мы говорили о верховных богах самоедов, – о юкагирском Нуме, об остяцком Туроме, которого не подкупишь никакими жертвами и для которого важно только одно – добрые дела человека. О тюркском Тенгри, мудром и справедливом хозяине неба, и о его помощниках, светлых духах-тенгринах, которых он посылает на помощь людям, молящимся о рождении детей и сохранности стад. В свое время в отдаленном тунгусском стойбище я записал обращенную к Тенгри очень красивую молитву беременной женщины и теперь по памяти чуть нараспев стал читать ее Никодиму: «Ты, взирающий с высоты на каждый шаг оленьего племени, – ты видишь беду и страх. Если ты жалостлив, пожалей малое, еще не рожденное, внушающее жалость зверям и людям. Дай ему выйти из моей утробы благополучно. Дай ему питаться молоком моих грудей. Отведи духов болезни и смерти, сделай лежащее сидящим, сидящее ходячим, ходячего бегущим, быстроногим хранителем стад».

Говорили о врагах добрых духов – злых читкурах, как две капли воды похожих на наших бесов. Об онгонах – душах умерших людей, что скитаются между загробным миром и миром живых и, если их не ублажишь, не умаслишь, без разбора губят детей и взрослых, насылают болезни и неурожай. Замечательную фигурку одного такого онгона я в шестидесятом году выменял в энцском стойбище. Небольшой резной кости божок, на одеждах которого чудом уместились изображения двадцати семи шаманов – девяти слепых, девяти хромых и девяти пахоруких.

Переходя с темы на тему, я мог сказать о круге – символе солнца и шаманской души, а Никодим опять, как бы вбок, – вспомнить об июньском солнце Якутии, которое закатывается за близкие горы огромным красным, как рубин, шаром, а через два часа восходит на востоке совсем белым, будто это человеческая душа и у Господа она наконец очистилась от крови. А дальше – про тридцатые годы, когда в Сибири началась коллективизация и шаманы, объявленные пособниками кулаков, сотнями были расстреляны или посажены; немногие же уцелевшие на специальных собраниях, вдобавок еще и письменно во всероссийской газете «Безбожник», отрекались от своей веры.

Помню, что в тот раз Якутск, где Никодим отбывал ссылку, мы сменили на меру времени у кочевников: он сказал, что, например, о кобылах они говорят не двухлетняя, а двухтравая, – в свою очередь я стал рассказывать, что тем же криком «Хору-у!», которым якуты собирают табун кобылиц, шаманы в старину накануне дальнего военного похода, зная, что в родные юрты возвратятся немногие, предваряли оргиастический обряд. Мужчины, чтобы с победой вернуться к родным пастбищам, должны были запомнить любовь своих жен, а те долгие месяцы, пока мужья будут сражаться с врагами, терпеливо ждать, вынашивая под сердцем их семя.

И вот, кружась в пляске, ритмично бия в бубен, шаман шаг за шагом принимался снимать с себя одну одежду за другой, а потом, уже обнаженный, по-прежнему двигаясь в такт ударам, валился на землю и в траве начинал имитировать соитие. Первое время собравшиеся кругом женщины – мужчины на этот обряд не допускались – смотрели на его ходящее ходуном тело как будто даже отстраненно, но потом и их начинала бить дрожь всё более, более крупная. Лица делались красными, на теле выступал густой пот. Через минуту они, хохоча, ржа по-конски, вслед за шаманом тоже срывали с себя одежды и, обезумев от страсти, в чем мать родила, вместе с ним принимались кататься по траве.

Ни на одном из подобных обрядов я, естественно, не присутствовал, но во время первой экспедиции в Сибирь записал рассказ о них двух старух-якутянок, которые в молодости участвовали во многих мистериях. Помню, Никодим согласился, что шаман не случайно созывал женщин тем же криком, что и кобылиц, так же как не случайно доведенные до исступления женщины по-конски ржали, и мы заговорили о культе животных, которого везде – от Крайнего Севера до Алтая – пока шаманизм не вырубили под корень, оставалось много.

Он стал рассказывать, что в начале камлания, связанного с благополучием стад, шаман в Якутии обыкновенно широко открывает рот, чтобы в него могли войти духи тех животных, о которых он будет молиться, после чего, словно и впрямь превратившись в одного из них, начинает так же двигаться и издавать те же звуки. На Лене шаманы, изображая лошадь, надевают на себя упряжь: широкий кожаный ремень идет через лоб, дальше пропускается под мышками, но этого мало: как еще необъезженный жеребец, он встает на дыбы, ржет, фыркает, мотает головой и тут же, чтобы укротить свою ярость, будто мундштук, вставляет себе в рот железяку.

Конь усмирен, и теперь в пляске под дробь бубна шаман повторяет топот копыт и неспешную конскую хлынь. Потом, чуть шире расставив ноги и быстрее двигая ягодицами, бедрами, то направо, то налево перебрасывая бахрому плаща – конский хвост, – шаман переходит на другой аллюр – размашистую рысь. Через минуту тоже рысь, но уже бычья. Теперь ноги расставлены недалеко и притоптывания, удары бубна частые, мелкие. На шамане – новая накидка, шерстяная ткань волнами, выкрашенная в серо-голубые тона, поверх всё испещрено крапом. Бык бежит, тяжело дыша, раздувая бока, потом замедляет ход и, наполняя ревом окрестности, начинает медленно, валко прогуливаться по пастбищу.