Виртуоз - Александр Проханов

Летчик поел, и ему сил еще на сутки хватило. Шел, шел и упал бездыханный. Очнулся у своих в лазарете. «Как вы меня нашли?» — «А к нам какой-то афганец пришел, на голове чалма, одет в хламиду, а лицо будто русское, глаза голубые, золотая бородка. «Там, говорит, ваш человек лежит». Летчик ничего не ответил. Знал, что это царь ему жизнь спас.

Алексей завороженно слушал, будто спал наяву. Ему казалось, в него вливается чужая судьба, необъяснимая благодать. Происходит таинственное зачатие, наливается алый бутон, готовый раскрыться волшебной розой. Оператор наводил камеру. Женщина, похожая на лазурного ангела, появлялась и исчезала, и ее появление было связано с алым бутоном, с мучительным зачатием, с волшебным преображением.

— И еще одно свидетельство,— отец Никандр, недавно тусклый, болезненно печальный, теперь был похож на юношу — своим розовым нежным румянцем, сияющими глазами, певучим взволнованным голосом. — Дело было в девяносто третьем году, при штурме Белого дома. Там скопилось множество народу, — депутаты, отставные военные, политики, но больше простой московский люд, — женщины, дети, старики. А уже стрельба, по дому бьют танки, строчат пулеметы, все горит, кругом убитые. А был там один священник, издалека, то ли из Якутии, то ли из Коми. И была с ним икона Царских Мучеников, у нас, в России, еще не прославленных, но уже многие из батюшек ей молились. Священник видит, что бой идет страшный, и скоро все погибнут в огне или от пуль и снарядов. «Идите сюда, — говорит он женщинам, детям, а также тем, кто ранен, но еще ходить может, — государь-мученик выведет нас отсюда. Молитесь ему, и — за мной!» Построил их, выставил перед грудью икону и повел наружу. Кругом пули свистят, танки бьют, а они идут вслед за иконой, батюшка поет псалом, и пули их огибают. Так и прошли невредимы сквозь строй солдат и в городе растворились. Батюшка смотрит, а в икону пуля попала, прямо в грудь Государю.

Бутон в душе наливался, в нем трепетали готовые раскрыть– »« лепестки, и сила, наполнявшая дивное соцветие, была любовь, обожание, неведомое прежде благоговение. Бог знает к кому. И к ним степенным монахам, и к тем, кому были явлены знамения, и ко всему безымянному множеству народа, верящего и страдающею, уповающего, как и он, на спасительное благодатное Чудо, и к этой прелестной женщине, источавшей лучистую лазурь и пленительную нежность.

В дверях трапезной появился молчаливый служитель. Настоятель отец Феофан поймал его взгляд.

— Владыко, дорогие отцы, любезный Алексей Федорович, нам дают знать, что трапеза готова. Приглашаю к столу, — и повел в соседнее помещение, где был накрыт стол. Алексея усадили рядом с владыкой, напротив настоятеля. Было много фарфоровых блюд и стеклянных ваз, всевозможных белых и красных рыб, затейливых салатов, обильных овощей и фруктов. Перед каждым стоял винный кубок, чаша, серебряный сосуд. На стене висела икона Царя Мученика, большая, искусно написанная, — красная перевязь на груди, горностай на плечах, скипетр и держава в руках, золотой нимб вокруг головы.

Служитель обходил стол, держа стеклянный графин с темным церковным вином. Наполнял стоящие на скатерти сосуды. Перед Алексеем тускло сиял серебряный кубок с орнаментом и выбитой надписью: «Чаша сия». В него из стеклянной губы графина полилась густая темно-алая струя, наполнив кубок до верха.

— Братья мои, — митрополит Арсений поднялся, сложив перед собой большие пухлые руки. — Мне радостно видеть в нашем православном монастыре дорогого, высокого гостя. Вас, Алексей Федорович. Церковь предчувствовала ваше появление, о нем тайно молились в обителях, на него было указано многим молитвенникам, тем, кто мечтает о возвращении на нашу Святую Русь исконного правления, естественной для русского народа монархии, столь жестоко и страшно уничтоженной большевиками-безбожниками.

Вы, многоуважаемый Алексей Федорович, должны знать, что в лице православной церкви вы найдете надежного союзника и заступника. Мы не повторим ошибок тех иерархов, которые не осознали мистической, промыслительной сути событий начала прошлого века, когда Государь на какой-то миг остался в одиночестве перед лицом многочисленных и коварных врагов, был ими схвачен и зверски замучен. Нас вразумило страшное прозрение. Мы до сих пор несем не отмоленный грех цареубийства. Наш любовное, преданное отношение к вам — часть искупления той вины… Братья, — он повернулся к монахам,— давайте помолимся страстотерпцу Государю Императору.

Монахи встали, обратили лица к иконе Царя. Ладно, в три голоса, нараспев, с рокотами и воздыханиями, стали читать молитву:

— Царства земного лишение, узы и страдания многоразличные, кротко претерпел еси, свидетельствовав о Христе даже до смерти от богоборцев, страстотерпиче великий Боговенчанный царю Николае, сего ради мученическим венцом на небесах венча тя с царицею, и чады, и слуги твоими Христос Бог, Его же моли помиловати страну Российскую и спасти души наши.

Пророкотали молитву, крестились. Алексей, осеняя себя, чувствовал, как из образа веет тепло, переносит в грудь незримый оттиск царского лица, алой ленты, золотого нимба. Оттиск горел в груди благодатным сиянием, вызывал благоговение, нежность, слезное обожание.

— Теперь, Алексей Федорович, перед тем, как мы вкусим этих яств и отведаем пития, хотелось бы услышать ваше вразумляющее слово. — Владыка Арсений поклонился Алексею, смиренно потупил глаза, поднимая высокий, полный вина кубок. Остальные, и Алексей вместе с ними, подняли свои чаши.

Алексея охватила робость. Что мог он сказать этим многомудрым людям, чьи знания и помыслы исходили из необъятной, не поддающейся уразумению тайны. Не было слов. Но он чувствовал, как в самой сердцевине души, где наливался алый бутон, рождается таинственное побуждение, властное поощрение, заставлявшее открыть уста:

— Благодарю вас, благодарю от сердца за внимание, которое вы мне оказали. Ваша мудрость, ваша доброта, ваше драгоценное время, которое вы мне уделяете, — я не заслуживаю этого. Я, Алексей Горохов, простой человек из провинции, вдруг удостоился такой чести. Здесь присутствует недоразумение, ошибка, но я не стану ее исправлять, потому что вам, людям духовным, все виднее. Я действительно связан с Государем Императором глубокими узами, как и многие русские люди. Это узы любви, раскаяния, боли и родственной близости. Мы все наследники Царя Мученика, все провинившиеся его дети, неразумные, часто злые, во многом еще нераскаявшиеся…

Он испытывал необъяснимое воодушевление, будто говорил не он, а растущий в душе бутон. Лепестки, желая раскрыться, оказывали на его душу и разум неизъяснимое воздействие, слова сами рождались на устах, выстраиваясь в неожиданные фразы:

— Мы знаем, как трудно живет наш народ, как он болеет и мучится. Какая тяжелая и грозная у нашей любимой России судьба. Столько бед, столько крови, столько несправедливости. Но и столько побед, столько величия, столько неугасимой веры. Какая-то хворь поселилась и мутит нас, ссорит друг с другом, отвлекает от главного смысла, от главной задачи, — сделать Россию счастливой, правдивой и благодатной…

Он видел, как внимательно слушают его монахи, как вставшие у дверей служители издалека внимают ему. Оператор направил на него глазок телекамеры, которая считывала прямо с губ рождавшиеся слова. Женщина, не отрываясь, смотрела глазами, подняв золотистые брови, то ли в восхищении, то ли в мучительном сострадании, и он чувствовал их неясную общность, неразгаданную схожесть их судеб, которые вдруг коснулись друг друга, чтобы через миг навсегда расстаться.