С точки зрения Ганнибала. Пунические войны. - Гай Аноним

Фламиния — которого искали нарочно, — так и не обнаружили в этой горе трупов. Возможно, его успели раздеть раньше, чем на поле пришли люди Ганнибала. Не исключено также, что тело не было идентифицировано по очень простой причине: если римского военачальника действительно убил кто-то из галлов, то он, скорее всего, отрубил ему голову. Без головы и консульских знаков различия опознать некий безымянный труп в куче ему подобных было, естественно, невозможно.

Сервилий поспешно отправил из Аримина четыре тысячи всадников на помощь Фламинию. Всадники эти опоздали — Фламиний хотел все лавры исключительно себе и в результате «все лавры» и получил. Но попутно прихватил с собой в безымянную могилу — так уж получилось, — и запоздавшую подмогу.

Галльский воин с головой Фламиния. Жозеф-Ноэль Сильвестр, 1882 г.

Ганнибал знал о том, что со стороны Аримина на него движется вражеская кавалерия, и, разгромив на Тразименском озере Фламиния, отправил отряд Магарбала на перехват.

Еще четырех тысяч солдат не досчиталась теперь римская армия.

Спустя тысячелетия лорд Байрон («Путешествия Чайльд-Гарольда») посвятил этому разгрому проникновенные строки:

Где зыблется в теснине Тразимена,

Где для мечты — ее желанный дом.

Здесь победила хитрость Карфагена,

И, слишком рано гордый торжеством,

Увидел Рим орлов своих разгром,

Не угадав засаду Ганнибала,

И, как поток, в ущелье роковом

Кровь римская лилась и клокотала,

И, рухнув, точно лес от буревала,

Горой лежали мертвые тела, —

Храбрейшим, лучшим не было спасенья,

И жажда крови так сильна была,

Что, видя смерть, в безумстве исступленья

Никто не замечал землетрясенья,

Хотя бы вдруг разверзшийся провал,

Усугубляя ужас истребленья,

Коней, слонов и воинов глотал.

Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.

Земля была под ними как челнок,

Их уносивший в вечность, без кормила,

И руль держать никто из них не мог,

Затем что в них бушующая сила

Самой Природы голос подавила —

Тот страх, который гонит вдаль стада,

Взметает птиц, когда гроза завыла,

И сковывает бледные уста, —

Так, словно человек умолкнул навсегда.

(Перевод В. Девика)

Не остался равнодушным перед Тразименской катастрофой и Н. С. Гумилёв, посвятивший этой теме сонет «Тразименское озеро», полный мрачных аллюзий:

Зелёное, всё в пенистых буграх,

Как горсть воды, из океана взятой,

Но пригоршней гиганта чуть разжатой,

Оно томится в плоских берегах.

Не блещет плуг на мокрых бороздах,

И медлен буйвол грузный и рогатый,

Здесь тёмной думой удручён вожатый,

Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах,

Лишь иногда, наскучивши покоем,

С кипеньем, гулом, гиканьем и воем

Оно своих не хочет берегов,

Как будто вновь под ратью Ганнибала

Вздохнули скалы, слышен визг шакала

И трубный голос бешеных слонов.

Но если для Байрона эта битва служила поводом для лирических размышлений (а также мысленного созерцания купающейся в ныне мирных водах озера воображаемой нимфы), то для тогдашнего Рима событие оказалось шоковым.

В Риме в те дни творилось нечто невообразимое. На Форуме толпился народ. Разбалованный плебс, как бушующее море, бился о двери курии — здания, где обычно заседал сенат, — и требовал ответов. Что происходит? Почему в эту войну, как в прорву, бросают сынов отечества, которые не возвращаются? Что за кровавый Ваал пожирает римских граждан?

Незадолго до заката перед народом выступил претор по делам иноземцев — Марк Помпоний. Очевидно, высшие должностные лица Рима долго препирались, кому взять на себя ответственность и объявить о случившемся. Ведь именно с этим человеком отныне в сознании римского народа будет связана одна из самых позорных страниц истории. В конце концов Помпоний взобрался на трибуну, прокашлялся и провозгласил: «Мы проиграли большое сражение».

Никаких подробностей он сообщать не стал, поэтому слухи покатились по Риму, как снежный ком, разрастаясь и становясь все более фантастическими.

Один консул мертв. Другой заперт в Аримине. Конница уничтожена. Два легиона Фламиния сгинули. У Сервилия остались, правда, его драгоценные солдаты, но в Риме, похоже, никто отныне не считал, что «пока цела пехота — Рим не побежден». Пехота эта находилась в Аримине и не могла оттуда выбраться, чтобы прийти на помощь Риму, буде таковая потребуется[74].

Ночью никто в Риме не спал, все ходили друг к другу или сидели у очагов и обменивались предположениями, одинаково беспочвенными. Наутро возле ворот собрались толпы горожан. Вскоре в город начали стекаться жалкие остатки уцелевших после сражения солдат. К каждому легионеры кидались, обступали со всех сторон и расспрашивали о своих близких.

Вестей пришельцы приносили немного, большинство тех, о ком спрашивали, почти наверняка были мертвы. В Риме разыгрывались душераздирающие сцены: одна женщина считала своего сына убитым, и когда он вернулся, умерла от внезапной радости... Преторы заперли сенаторов в курии, чтобы те решили наконец, что делать и под началом какого вождя выступить против непобедимого карфагенского полководца. А что, если Ганнибалу вздумается прямо сейчас пойти на Рим? Что тогда?

Полибий так сообщает о действиях пунийского военачальника:

«Ганнибал, хоть и уверенный в окончательной победе, не считал пока нужным приближаться к Риму; он исходил страну в разных направлениях и беспрепятственно разорял ее по мере приближения к Адриатике. К побережью Адриатики он прибыл после десятидневного перехода через землю омбров и пиценов, причем собрал такое множество добычи, что войско его не могло ни везти за собою всего, ни нести; кроме того, он истребил на пути множество народу. Как бывает при взятии города, так и теперь Ганнибал отдал своим войскам приказ убивать всякого встречного взрослого человека. Поступал он так в силу прирожденной ненависти к римлянам[75]».

И попутно заменял вышедшее из строя вооружение на лучшее, взятое у римлян, добавляет автор.

А что же Рим — город Рим? Штурмовать его было бы весьма затруднительно, даже для такой армии, какая имелась сейчас у Ганнибала. Его окружала прочная крепостная стена, возведенная еще в шестом веке и укрепленная после 390 года (после нашествия галлов) и после 378 года, когда ее перестраивали и укрепляли по приказу цензоров. Сейчас стена тянулась на одиннадцать километров и представляла собой своего рода шедевр фортификационной мощи. Там, где она была слабее, на восточной стороне, были построены дополнительные сооружения, насыпан земляной вал с внутренней стороны