Она что-то знала - Татьяна Москвина

– Зимой послала?

– Зимой. Дней за десять до… как чувствовала, голубка моя. Мы в клуб плазменную панель купили, Октябрь Платонович диски из города возит и лекции читает. Это наша знаменитость – Октябрь Платонович. Я вас познакомлю обязательно.

– А Роза Борисовна была у вас когда-нибудь?

– Нет, никогда. Она ведь никуда не ездила. Разве к Марине в Москву. Даже ни разу на море не была. Говорила, что ей неинтересно, я, правда, думаю, что тела своего очень уж стеснялась. Дурочка. А что тело? Говорят, просто машина для перевозки души.

Поля. Перелески. Пустота. Покой.

– Как у вас губернатор? Приличный? Горбатовцы помолчали с несколько отсутствующим выражением лица.

– Да они все из одного инкубатора, – наконец улыбнулась Алёна. – Раньше покорявей были, сейчас пополированнеи, что ли. Огурчики наши в администраторскую столовую берут, и славбогу.

– Не, щас нормальное начальство пошло. – встрял Василь Палыч. —Такое… ну, понятное, что ли. Они кушать хотят, и мы кушать хотим. Идей никаких нету.

– Зато случись что, и власти нету, – ответила Алёна.

– Да чего случиться-то у нас может? В Моршанске революция, что ль, случится?

– Маньяка семь лет ловили, ни хера не шевелились, – пробурчал Касимов.

– Дак нашли же, – ответил Василь Палыч.

Горбатов располагался на невысоком, пологом холме, под которым, наполовину его обегая, проворно текла речка Мураша, чтобы принести свои воды, цвета крепкого чая, в реку с таинственным, полусонно-царским названием Цна. Красную пятиглавую церковь с золотыми куполами, церковь Михаила Архангела, было видно издалека. Вокруг Горбатова расстилались возделанные поля, сверкали на солнце большие застеклённые парники. Пора цветения садов была в самом разгаре, да ещё зазвонили к вечерне, и Анне стало даже как-то неловко от полновесного благодушия картинки.

– Ко мне на Кирпичную, – скомандовала Алёна. – Устроитесь, потом погуляем, ладно?

Когда машина остановилась возле невысокого зелёного забора и седоки вышли на воздух, в конце улицы появился классический мальчик с хворостиной, гнавший стадо гусей. Одинокий беспокойный петух, гулявший по дорожке, завидев такое дело, вспорхнул обратно на забор: как бы ни была завышена его мужская самооценка, с врождённой начальственной важностью гуся она сравниться не могла. Алёна заметила взгляд Анны и засмеялась:

– Что, городской житель, поди, и гуся сто лет не видели?

– Ага.

– А мы в Горбатове птицу уважаем. У всего Горбатова подушки пуховые, и ни одна калитка не скрипит – гусиным жиром смазаны.

На участке Алёны стояли два дома: старый деревянный, крашенный в оранжевый цвет, с мансардой и верандой, и новый, из белого кирпича. К нему вела дорожка, обсаженная тюльпанами. Касимов и Василь Палыч, почтительно сопроводив женщин до кирпичного дома, откланялись, причем Касимов кивнул так, будто что-то солидно подтверждал. На зелёном крыльце Алёну и Анну поджидала группа домашних: полноватый молодой человек лет тридцати с простодушным выражением лица, крепкая тётка, вся в родинках, в косынке и клеёнчатом фартуке, и маленькая девочка с высоким лбом, смотревшая строго и величественно, как настоящая хозяйка.

– А вот мои домашние частично! Ирина Ивановна, мужа моего тётушка родная и главный попечитель хозяйства, сынок Ваня, дочка Соня. Анна… как ваше отчество? Не надо? Значит, просто Аня, наша гостья из Петербурга из самого. Вот у меня Ванечка скучает всё по Питеру. Проходите, умывайтесь с дороги, вода в доме, уборная – всё в лучшем виде. Комнату вам наверху отвели самую расчудесную. Но предупреждаю: петухи поют и собаки лают, деревенский оркестр будет в полном составе.

– И козы еще! Козы мекают, – засмеялся Ваня. – И под горой, если вслушаться, стадо мычит – коровы. А больше звуков никаких нет!

– Прям уж, – вмешалась Ирина Ивановна. – Пятница, забыл? Щас после восьми уже запоют-завоют. Хоры алкогольные. Ну, как говорится, добро пожаловать в Горбатов.

– Да мы сами скоро запоём-завоем. Мы с вами, Анечка, пройдёмся немножко, а потом за стол. Всех увидите, всю знать, всех главных наших людей…

Проходя мимо гостиной, Анна действительно увидала изрядный круглый стол, где уже собиралось угощение.

– Вы меня заранее извините, я ем и пью мало, так что не сочтите за неуважение…

– Да? А что так? Вялое пищеварение? На воздухе мало бываете? – спросила Алёна, провожая Анну в её светёлку. – Наверное, когда учились, посадили желудок на бутербродах и пирожках. Ищите воздух, мой вам совет, всегда и везде ищите воздух. Без кислорода обмен весь летит к чёрту. Почитайте, как раньше ели, ну, до индустриализации, в позапрошлом веке. Разумеется, те, кто не нуждался. Что у них на день – нам на неделю хватило бы. Обед Чичикова, описанный у Гоголя, – рядовой, проходной обед в трактире – нынче троим не съесть.

Я про это много думала, про историю русского пищеварения. Почему никто не напишет? Захватывающе интересно.

В чистой, светлой гостевой комнате стояли две кровати, застланные покрывалами из кусочков пёстрых тканей, белый шкафчик и белый же столик у открытого окна, с колыхающимися тюлевыми занавесками. На подоконнике цвела пышная красная герань. Анна раскрыла чемодан, принялась раскладывать вещи.

– И вы совершенно правы, история пищеварения – дико интересно. Но тут нужно редкое сочетание профессиональных навыков, надо быть и врачом, и историком.

– А можно вдвоём! Вот вы историк, я врач, давайте напишем. Шучу. Тут в архивах, в библиотеках сидеть надо. Когда мне!

– Ладно, без нас обойдутся. Если дело надо сделать – его кто-нибудь сделает непременно.

Алёна присела на постель, внимательно и ласково поглядев на Анну.

– Вы это хорошо сказали. Знаете, я когда первый раз приехала в Горбатов с Огурчиком, это муж мой – Огурчик, я подумала: никогда, ни за что… Тогда только тот деревянный дом был, вот мы мимо шли, но в таком виде… Весь облупленный, порушенный. Мама-то у него умерла, хозяйство холостяцкое… Пошли гулять по городу. Козы эти мекают, куры. Площадь вся в выбоинах, фонтан ржавый не бьёт, больничка такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Скукотища лютая, и вот хоть вешайся в этой тишине – никто не пошевелится. Так и вешались эти… опойцы. Которые до смерти опивались. Кирпичный завод закрылся, точно в песне – «и по винтику, по кирпичику, растащили кирпичный завод». Консервная фабрика была – вся в руинах. Бабы бьются на хозяйстве, а мужики понятно чем занимаются. Врач сбежал, школа на грани закрытия – ни учителей, ни учебников, один Пётр Степанович и жена его Вера, с горя даже химию и физику сами освоили по учебникам и преподают. Великий Октябрь Платонович сидит, как филин, в библиотеке и что-то пишет. Трактат об улучшении жизни к лучшему. Господи, думаю, что делать? А потом и говорю себе: «А понемножку».

– А понемножку?