Волчье море - Роберт Лоу

Ничего другого грек сказать не смог или не захотел, и когда это стало ясно, его уволокли прочь, а мы стали торговаться за воду и еду. Конечно, изгои хотели, чтобы мы поделились оружием, сулили столько воды и припасов, что я даже испугался, как бы они сами не умерли от жажды и голода. Надеюсь, они обойдутся одним топором.

Брат Иоанн злился, что я оставил христианина в руках неверных, но остальные со мной согласились — к чему нам бесполезный нахлебник?

— А прежде, Орм, ты бы так не поступил, — грустно сказал брат Иоанн, и правда в его словах заставила меня разъяриться.

— Прежде, жрец, я не носил гривну ярла.

И, как всегда, я услышал шепоток Эйнара насчет цены этого украшения с руническим змеем. Теперь в мою жизнь заползла еще одна змея, треклятый рунный меч, который необходимо вернуть.

Мы постарались отойти подальше от изгоев, ибо мне совсем не хотелось, чтобы они вздумали опробовать тот топор на наших черепушках. Прохладная ночь едва вступила в свои права, когда Али-Абу нагнал нас с братом Иоанном — мы оба искали способ примириться. Во мраке, облаченный в длинное платье и бородатый, Али-Абу выглядел одним из тех пророков, о которых вещают писания брата Иоанна.

— Я не стал бы входить в Аиндару, — сказал Али-Абу через Козленка. — Недалеко от деревни есть старый храм хеттов, а за ним, в холмах, копи. Я дальше не пойду, но буду вас ждать семь ночей.

— Почему? Чего ты боишься? — спросил я. Он ничуть не оскорбился, просто кивнул. Бедуины не стыдятся страха, как я узнал.

Он поведал нам, в этой темноте, под жужжание насекомых:

— Те изгои говорят, что тут не все ладно. Друзья друзей, по их словам, известили их, что некоторые солдаты сбежали из копей, потому что им не платили и припасы из Алеппо перестали доставлять, серебро иссякло, а война такая жестокая, что копи забросили. Кое-кто даже утверждает, что оставшиеся принялись разбойничать, и они вправду осмелели, коли напали на Аиндару.

Верблюдов стреножили, полотно натянули, костры разожгли. Было очевидно, что Али-Абу не переубедить. Побратимы же явно растерялись.

Я покосился на Козленка, продолжавшего переводить, и наклонил голову в немом вопросе. Козленок пожал плечами.

— Он боится не только солдат. Я слышал, как он говорил со своими братьями. Уж не знаю, о чем они толковали, но они все перепуганы, Торговец.

— Так спроси его, — велел я. Он послушался. Али-Абу замахал руками, как будто отказываясь говорить дальше, но перехватил мой взгляд и догадался, что я не отступлюсь. Снедаемый страхом, он все же оставался бедуином, а у них не принято отпускать гостя одного навстречу опасности.

Глаза его сверкнули, пламя костра отбросило длинную, изломанную тень.

— Гуль, — выдавил он. Другие бедуины, услышав это, замерли на миг. Потом возобновили свои занятия с такой поспешностью, будто норовили прогнать овладевший ими животный ужас. Али-Абу затарахтел, плюясь словами, как если бы ему больно было говорить и он желал поскорее избавиться от этой боли.

Лицо Козленка казалось бледнее обычного.

— Он слыхал, что в копях люди едят людей. Говорит, так бывает иногда, в засуху и голод, когда люди звереют. Сам он питался ошметками верблюжьего дерьма — но не осмелился есть человеческую плоть.

Побратимы дружно сотворили знаки против зла и потянулись к оберегам, а брат Иоанн произнес молитву.

Мы, северяне, опасаемся поедателей трупов и испытываем к ним отвращение, стараемся избегать тех, о ком такое болтают, пусть даже это случилось, когда все завалило снегом и иного выхода не оставалось. Почти все побратимы готовы рассказать какую-нибудь историю на сей счет, услышанную у домашнего очага, и многие из этих историй — не более чем детские страшилки.

Но тут совсем иное, как не замедлили сказать Квасир с Сигватом. Если в копи не посылали еды, а деревня сгинула, и слухи о поедателях мертвых разошлись далеко, значит, у охраны копей положение и вправду отчаянное.

Так кого же они едят?

— Давай поторопимся, Убийца Медведя, — прорычал Финн, и его голос был черным, как сама ночь. — Пока наших товарищей не поджарили.

Сарацины твердят, что у их бога, Аллаха, сотня имен, и девяносто девять из них записаны в какой-то там священной книге. А верблюд, похоже, единственное живое существо, ведающее сотое имя Бога, вот почему он вечно смотрит на тебя через губу, как принц, которому под нос подсунули дохлую крысу.

Особо им гордиться больше нечем. Да, они способны нести груз, который весит не меньше двух крепких бойцов в полном снаряжении, и могут опередить лошадь — но человек на двух ногах может идти быстрее, чем верблюд на четырех.

Ездить на верблюде верхом — сомнительное удовольствие, ибо он качается, точно дурно построенный корабль на волнах, и пусть меня никогда не одолевала морская болезнь, на спине верблюда я то и дело ощущал, как кишки подкатывают к горлу.

Даже взобраться на верблюда сложнее, чем перескочить в море с одного кнорра на другой. Верблюды брыкаются, если пробуешь влезть, пока они лежат, так что тянешь за веревку, пропущенную через ноздри животного, и заставляешь его пригибать голову, чем-то похожую на змеиную. Потом ставишь ногу на сгиб шеи и отпускаешь веревку, верблюд выпрямляется, и ты оказываешься у него на спине.

Если хорошо держишься, можно расположиться на горбу; если нет, в конечном счете упадешь, и придется повторять все заново.

Али-Абу отдал нам троих из четверых самцов, раз уж мы не умели доить верблюдиц (хотя честно пытались вспомнить прошлые навыки — многолетней давности, когда кое-кто из нас доил коров и коз). Одной верблюдице оплеванный и разъяренный Ботольв в конце концов вышиб кулаком зубы, Делим и прочие арабы, хмурясь, увели животных подальше. А та тварь все норовила добраться до Ботольва и укусить его оставшимися зубами, желтоватыми, как кабаньи клыки, и это заставило нас улыбнуться.

С тремя самцами мы кое-как справлялись и ранним свежим утром направили их к Аиндаре, рассчитывая попасть в деревню прежде, чем станет по-настоящему жарко.

Плоская равнина, рыжая, как лисий мех, и с бурыми проплешинами, выглядела безжизненной, только вилась по ней пыльная дорога; и вдруг глазам стало почти больно — впереди возникли большие рощи олив и зеленые огороды. Вдалеке виднелись покатые холмы, у их подножия различались беленые глинобитные домики и редкие пальмы. Ясное небо мало-помалу затягивали облака, крошечные красные птички щебетали в чахлых деревцах вдоль дороги.

— Видно что-нибудь?

Косоглазый, заслонив глаза ладонью, снова посмотрел вперед и покачал головой. Его лицо было оттенка старой кожи, а рубаха, прежде красная, выгорела едва ли не до белизны. Я знал, что и остальных здешнее солнце не пощадило. Мои собственные волосы из рыжих сделались бледно-золотистыми.

Косоглазый и Гарди двигались первыми, в халатах и местных головных уборах. Гарди снял кольчугу и сапоги — все равно они лишились подметок — и шагал босиком.