Счастливая странница - Марио Пьюзо

Впрочем, смерть старухи принесла им всем новое чудо – дружбу тетушки Терезины Коккалитти, ставшей в ту зиму, когда умерла тетушка Лоуке, наперсницей Лючии Санты и союзницей семьи Ангелуцци-Корбо.

Терезина Коккалитти внушала на Десятой авеню больше страха и уважения, чем кто-либо другой. Высокая, тощая, в неизменном трауре по умершему двадцать лет назад супругу, она терроризировала зеленщиков, бакалейщиков и мясников; домовладельцы и не заикались о просроченной квартплате, социальные работники подсовывали ей на подпись бумаги, не смея задавать заковыристых вопросов.

Язык ее был ядовит и безжалостен, костлявое лицо казалось дьявольски хитрой маской. Однако при необходимости она становилась и льстивой, и обольстительной, неизменно оставаясь опасной, как змея со смертельным жалом.

Четверо ее сыновей работали не покладая рук, однако она получала семейное пособие. Оплатив дюжину плодов, она неизменно брала с прилавка тринадцатый, бесплатный. Она смешивала мясников с грязью за несвежую телятину или лишний жир на куске. Она всегда была готова дать миру достойный отпор.

Тетушка Коккалитти научила Лючию Санту, как сэкономить лишний доллар. Яйца они покупали у славного малого, воровавшего поддоны из грузовика птицефабрики; иногда у него можно было разжиться и свежими цыплятами. Костюмы и бананы они приобретали у лысых портовых грузчиков – хотя трудно было понять, откуда берутся костюмы на разгружаемых ими судах. Платьевая ткань, шелк и настоящая шерсть предлагались прямо у дверей квартир вежливыми и красноречивыми налетчиками – соседскими юнцами, воровавшими все это добро целыми фургонами. Все эти люди обходились с беднотой более честно, чем торговцы из Северной Италии, прижившиеся на Девятой авеню, как римские стервятники.

Кто жил иначе? Да никто!

Так проходил год за годом. Всего пять лет? А кажется, что гораздо больше… Хотя время несется все быстрее. Безошибочно отмеряет его только смерть.

Наступил день, когда Panettiere нашел мертвой свою жену. Это чудовище и в смерти осталось верным себе: рядом с трупом стояла неподъемная коробка с серебряными монетами, а на лице застыло умиротворенное выражение человека, наконец-то познавшего Христа. Смерть жены полностью изменила Panettiere. Эта не ведающая усталости рабочая лошадка переложила все на плечи сына Гвидо, который вконец исхудал у горячих печей. Теперь хозяин закрывал пекарню все раньше и забросил изготовление мороженого и пиццы. Он день и ночь просиживал с другими стариками в задней комнате парикмахерской, безудержно проигрывая серебро и медь, которое при жизни ревностно хранило и преумножало покойное теперь усатое чудовище. Кроме того, он регулярно выходил подышать воздухом и совершал моцион вдоль Десятой, вышагивая, как князь, с толстой американской сигарой во рту.

Он первым и заметил, как Октавия буксирует своего будущего муженька по Тридцать первой в сторону Десятой. Он с интересом и состраданием наблюдал, как они приближаются к Лючии Санте, невинно восседавшей на своей табуретке без спинки перед родным подъездом. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что семейству Ангелуцци-Корбо уготованы новые невзгоды.

Франт тащил связку книг – это взрослый-то мужчина! На голове у него была высокая копна черных волос, на носу сидели очки в роговой оправе, горбатый нос на тонком лице выдавал еврея, и не просто еврея, а с довольно-таки слабым здоровьем.

Всем мигом стало известно, что Октавия Ангелуцци собралась замуж за язычника. Скандал! Не в том дело, что еврей, а в том, что не итальянец. Хуже всего было ее своенравие. Господи, да где она нашла своего еврея? Куда ни пойди – на юг, на север, на восток, загляни за западную стену города, – на протяжении многих кварталов обнаружишь одних католиков – ирландцев, поляков, итальянцев. Впрочем, чего еще ожидать от итальянки, скрывающей грудь строгим деловым костюмом?…

Здешний люд не ведал предрассудков. Старухи, дядюшки, тетушки, крестные были счастливы, что их родственница нашла себе кормильца – лучше поздно, чем никогда. Ведь ей уже стукнуло двадцать пять, дальше можно было ждать только неприятностей.

Наконец-то, хвала Иисусу, она выйдет замуж и познает жизнь – иными словами, перестанет сжимать коленки. Ей не придется испить чашу тактичной обходительности, с какой относятся к старым девам, калекам и увечным. Как не радоваться, что Октавия теперь не сгниет, как ненадкушенный плод!

Как не вспомнить, что евреи – непревзойденные мастера по части зарабатывания денег! У Октавии Ангелуцци будет все, чего только не пожелает ее душа, и она, оставаясь хорошей итальянской дочерью, даст попробовать, что такое роскошь, своей матери, младшим братьям и сестре. Так твердили соседи, Panettiere, тетушка Коккалитти и старый ревнивый парикмахер, взиравший на пышную шевелюру еврея пылающим, алчным взором.

Лючия Санта не разделяла их оптимизма. Верно, молодой человек красив, строен и нежен, как девушка. Что до того, что он еврей, то у нее не было никаких предрассудков, просто она не испытывала ни малейшего доверия ни к кому – ни к христианам, ни к ирландцам, ни к туркам, ни к евреям. Однако на этом типе красовалось особое клеймо: где бы он ни появлялся, при нем неизменно была книжка – либо под мышкой, либо перед глазами.

Легко высмеять предрассудки бедных людей, но их доводы – плод ни с чем не сравнимого опыта.

Конечно, трудно не вспылить, услышав от вороватого сицилийца: «Если ищешь справедливости, без подношения не обойтись»; представитель достойной профессии оскорбится, услыхав от хитрой Терезины Коккалитти: «Адвокат – значит, вор». У Лючии Санты была своя поговорка: «Семьи книгочеев голодают».

Разве не наблюдала она своими собственными глазами, как Октавия засиживается до поздней ночи, глотая книгу за книгой (она не осмеливалась произнести это вслух, но разве не тут гнездится причина болезни дочери и длительного пребывания в санатории?), вместо того чтобы шить платья для созревающих дочерей Сантини, Panettiere, сумасшедшего парикмахера и зарабатывать невесть сколько долларов? Теперь и сыновья – Винни, Джино, даже Сал – бегали в библиотеку за этими своими пустяковыми книжками, забывая об окружающем их мире и о своих обязанностях в нем. И для чего? Чтобы набивать головы лживыми баснями, чтобы заглядывать в мир, в котором им не суждено жить? Что за глупость!

Она не знала грамоты и потому не подвергалась опасности совращения. Ей была чужда магия книг.

И все же она чувствовала их власть и редко возвышала протестующий голос. Но как много она видела людей, уворачивающихся от превратностей жизни, уклоняющихся от каждодневной схватки за существование! Подобно тому, как бедняку не следует попусту тратить деньги на выпивку и карты, а женщине – понапрасну мечтать о счастье, так и юношам, которым предстоит великая битва, не подобает отравлять себе душу сказками и грезами, завораживающими их и заставляющими ночи напролет шелестеть страницами.

Если бы Лючия Санта знала, насколько она права, она бы выгнала Нормана Бергерона из своего дома с помощью tackeril. Ведь он оказался настоящим отступником, не пожелавшим биться с ближними ради куска хлеба. Глупец, беспомощный добряк, он не использовал сполна свой диплом об окончании колледжа и избрал долю социального работника; однако он не был наделен сильным характером, необходимым тем, кто раздает милостыню Он напоминал скорее мясника, падающего в обморок при виде крови. Дядя устроил его клерком в свою пошивочною фирму, где он и встретил Октавию Подобно всем слабым людям, Норман Бергерон имел тайный порок – он был поэтом. Причем, что хуже всего, стихи он писал не по-английски, а на идиш. Этим горе не исчерпывалось он знал в жизни толком только одно – литературу на идиш, а сей талант, по его же собственным словам, пользовался наименьшим спросом среди всех земных талантов Однако все это им только предстояло узнать. Несмотря на все свои опасения, Лючия Санта удивляла дочь тем, что находила некое странное удовлетворение в том, что та избрала в мужья не итальянца.