Свободная ладья - Гамаюнов Игорь

– Один мудрец, задумавшись над понятием «вечность», выразился так, – вспомнил Бессонов, усмехнувшись: – «Это не время идёт, это мы проходим».

– А «майгун» тоже турецкое слово?

– Похоже, что – да.

Устраивались на ночлег, растянув марлевый полог – от комаров. Мальчишки, уставшие за день, засыпали сразу. Бессонов курил у дотлевающего костра, шевелил палкой угли. Они потрескивали, вспыхивая, и снова гасли. Круг света таял. В ночном сумраке, в беспокойном шевелении верхней листвы осокорей яснее видны были мерцавшие звёзды. Слышнее был плеск воды в ивовых кустах. Отчётливее думалось о ситуации, в которой он, Бессонов, оказался.

…Его присутствие в доме с аистиным гнездом на крыше с каждым днём становилось всё бессмысленнее. Начать новую жизнь? Где? Как? Даже если допустить, что история с Еленой Гнатюк перерастёт из скандально-уголовной («Хорош буду, – подумал с сарказмом, – вместо того чтоб под венец, пойти под суд за совращение малолетней…») в формально-брачную через год, когда ей исполнится шестнадцать, возраст, позволяющий с согласия родителей вступать в брак… А во что этот необычный семейный союз переродится через десять лет?.. Через двадцать?..

В учительство, конечно, хода не будет. Работа егерем? Уединённая жизнь в охотхозяйстве с молодой женой?.. Скорее всего – рутинно-амёбная жизнь.

Но и учитель, не способный шагу ступить без утверждённого начальством плана, разве не амёбной жизнью живёт?..

Тупик? Да, тупик! И чему в нём можно научить вот этих мальчишек? Тому, что белая цапля не просто причуда природы, а её ошибка, красота, обречённая на гибель? Что для жизни человеку полезнее унификация, защитный цвет?.. Если не в ранней молодости, то хотя бы в зрелом возрасте… Да, полезнее. Да, разумнее. Но ведь прав же, прав Александр Сергеевич, сказавший:

…Но грустно думать, что напрасно

была нам молодость дана,

что изменяли ей всечасно,

что обманула нас она;

что наши лучшие желанья,

что наши свежие мечтанья

истлели быстрой чередой,

как листья осенью гнилой…

А если эта осень жизни сваливается на человека в тридцать восемь лет? Нужна ли она ему, такая жизнь?.. С гнилью?..

* * *

…На следующий день, к вечеру, собрались домой. Погрузившись, обнаружили: отказал мотор. Сколько ни дёргал его за шнур мускулистый Венька Чуб, тот даже не чихнул. Пошли на вёслах. Миновали подтопленный половодьем лес, рябой от мельтешения бликов. Снова увидели в листве старых верб филигранные фигурки ослепительно белых цапель, невозмутимо смотревших на их судно. Пересекли поляну, где весь вчерашний день и сегодня утром на мелководье ловили сазанов, накрывая их, жирующих в траве, корзиной без дна. Вышли на плёс, с которого открывался холмистый спуск, усеянный утонувшими в садах домами.

Плёс бил в глаза слепящим блеском.

– Дайте я погребу, – попросил Чуб.

Бессонов пересел на корму – смотрел, щурясь, как Венька, признанный в команде силач, демонстрирует своё умение орудовать вёслами. Мимо шла плоскодонка того самого почтальона Пасечника, которого прошлым летом тащил против течения сом-великан, пойманный этой весной на отмели, возле бани. Пасечник, сидя на корме, грёб одним веслом. Судя по всему, он направлялся к своим поставленным в гирлах вентерям. Спросил издали:

– Поймали?

Сидевший на носу Мишка выволок из-под ног за жабры самого крупного сазана.

– Неужель на крючок? – не поверил Пасечник. – Рыба же сейчас сытая.

– Корзинкой, на поляне, – уточнил Бессонов, поприветствовав почтальона рукой.

Перегруженная шлюпка, сидевшая в воде по самые борта, шла тяжело, но уставший Чуб уступать вёсла не хотел.

– Говорят, в старину Гомер, путешествуя по морю, гребцам свои гекзаметры читал, – сказал Бессонов, глядя на упрямого Веньку с улыбкой. – Легче следовать ритму.

– Почитайте ему, – попросил Вовчик, – как в хатке, помните?

Что почитать им сейчас, здесь, в этом ослепительно праздничном сиянии воды и света, под плеск упругих вёсел и оклики рыбачков, скользящих мимо на лёгких плоскодонках?.. Он вспомнил Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир…

– А «минуты роковые» – это война, да? – спросил Мишка Земцов.

– И в мирное время бывают такие минуты…

Они подошли к пристани, не видя её – вода скрыла сваи, помост, плескалась вокруг кряжистого ствола осокоря. Причалив к нему, захлестнули цепь, понесли рюкзаки и сумки, шлёпая по воде, на сухой взгорок, где за плетёным забором начинался пока не подтопленный огород Плугаря. Перетаскали и рыбу, вывалив её в траву. В лучах низкого солнца сазаны и подлещики светились в траве золотистой грудой.

Улов поделили. Бессонов, взвалив на плечо умолкнувший мотор, сопровождаемый «командой», двинулся по переулку. На центральной улице они рассеялись – каждый торопился похвастать уловом, предвкушая впечатление, какое обычно производит на домашних раскрытая сумка с крупной рыбой.

Афанасьеву с Бессоновым было по пути. Они свернули в переулок, ведущий к учительской хатке, и Витька спросил:

– Можно, я вам свои стихи покажу?..

– Зачем показывать. Ты прочти.

– Непривычно как-то.

– Ну почему же. Чужие ты ведь читаешь. Начни с чужих. Вот хотя бы с Лермонтова, например. Давай попробуем: «Выхожу один я на дорогу…»

– «Сквозь туман кремнистый путь блестит», – неуверенно подхватил Виктор.

– «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…» – звучал глуховатый голос учителя.

– «И звезда с звездою говорит…»

Длинные вечерние тени легли на дорогу. Облака, подсвеченные заходящим солнцем, остановились над поймой, смотрясь в её просторные зеркала.

– «В небесах торжественно и чудно», – продолжал, размеренно шагая, Бессонов.

– «Спит земля в сиянье голубом», – откликнулся Виктор.

– «Что же мне так больно и так трудно?» – спрашивал Бессонов, и мальчишеский голос продолжал:

– «Жду ль чего? Жалею ли о чём?»

У хатки Бессонов спросил:

– Ну что, прочтёшь свои стихи сейчас? Или как-нибудь после?

– Как-нибудь после.

– Тогда вот что: не в службу, а в дружбу, занеси мою сумку с рыбой Лучии Ивановне – всё равно будешь проходить мимо. Скажи, я позже приду, вот только с мотором разберусь.

…Бессонов, сняв с плеча мотор, устанавливал его в угол камышовой прихожей, трепал вившуюся у его ног рыжую Ласку, прибежавшую на его голос со двора дома, отмеченного аистиным гнездом на крыше, а лермонтовские строчки всё ещё продолжали звучать: «Уж не жду от жизни ничего я, / и не жаль мне прошлого ничуть, / я хочу свободы и покоя…»