Банда 5 - Виктор Пронин

— Да-а-а? — восторженно протянул Пафнутьев. — Очень приятно!

— Она самый исполнительный судебный исполнитель города!

— Это прекрасная и очень ответственная профессия. — Пафнутьев хотел сказать еще что-то приятное Эсмеральде, но в голову ничего не приходило, он не знал, что может понравиться этой женщине.

Но Эсмеральда приняла его слова, она снова кивнула и даже посмотрела на него в зеркало с явным одобрением. Облегченно перевел дух и Мольский, он тоже, видимо, опасался гнева своей девочки.

— Куда едем? — спросила Эсмеральда, и это были первые слова, которые она произнесла с тех пор, как мужчины уселись на заднем сиденье машины. По тону Пафнутьев понял, что исполнительские обязанности наложили на женщину сильный отпечаток. Голос у Эсмеральды был властным, в нем слышалась беспрекословность, таким голосом можно приговаривать разве что к исключительной мере наказания, никак не меньше. Похоже, и прокурорская ее кличка оправдывалась.

— В центр, — сказал Мольский и невольно положил руку на колено Пафнутьеву. Дескать, все в порядке, старичок, кажется, пронесло. И, облегченно откинувшись на спинку сиденья, устало прикрыл глаза.

Машина резко дернулась, потом остановилась, мотор заглох, с воем снова заработал. Все это время Мольский не пошевелился, глаз не открыл. Он, видимо, привык к подобной манере вождения, а возможно, даже полагал, что так и нужно водить машину.

— Кажется, поехали, — с сомнением произнес Мольский.

— Это радует, — чуть слышно пробормотал Пафнутьев.

— И даже внушает некоторые надежды.

— В самом деле поехали. — Эсмеральда и сама, видимо, была удивлена тем, что машина все-таки тронулась с места.

Пафнутьев прямо перед собой видел мощные складки на шее Эсмеральды и думал о странностях человеческих вкусов и привязанностей. Скосив глаза на Мольского, который все еще полулежал, откинувшись на спинку и прикрыв петушиными веками глаза, он даже проникся сочувствием к нему. Теперь он знал, куда шли деньги за неопубликованные объявления.

* * *

Нельзя сказать, что Огородников был в полной панике, но все происходящие события говорили о том, что он офлажкован. То самое правосудие, те следственные, дознавательные и прочие конторы, к которым он привык относиться насмешливо и пренебрежительно, вдруг на его глазах превратились в нечто четкое и безжалостное. При одном воспоминании о смерти Афганца, о продырявленном животе Воблы, об утреннем сообщении о Петровиче его пробирал озноб.

Только сейчас Огородников в полной мере ощутил неумолимость государственной машины, которая поставила перед собой цель и этой цели добивается. Он уже знал, доложили верные люди, что отрабатываются все связи Воблы, Афганца и Петровича. С кем общались, кому звонили, у кого ночевали — все это выяснялось круглосуточно не только свирепой московской бригадой, но и местными озверевшими сыщиками. Когда позвонил Мольский и сказал, что к нему едет некий Пафнутьев, Огородников понял, что на него выходят с тыла. Значит, отрабатывается не только уголовная линия, но и семейная, профессиональная, линии друзей, любовниц, соседей, бывших подельников и нынешних клиентов.

Пора рвать когти, другого выхода не оставалось.

Теперь этот Пафнутьев...

Как он вышел на него? Почему тому захотелось вдруг поговорить с Огородниковым? Кто вывел? Огородников засветился, причем сознательно, один-единственный раз, когда вышел на Сысцова. Но тогда не было другого выхода. Конкуренты были убраны жестко и четко, нужно было прибирать к рукам наследство. Он поступил продуманно, позвонив Сысцову, назвав себя и сразу дав понять, что отныне тот будет платить другим людям.

Тут все правильно.

Так делается всегда и везде.

Все шло отлично до того момента, пока эти кретины не расстреляли семью Суровцевых. Тогда проснулся большой медведь в Москве, начались эти идиотские передачи по телевидению, и остановить сдвинувшееся с места колесо было уже невозможно. Город жаждал мести, и эти сонные милицейские, прокурорские конторы, которые были так ленивы и послушны, так охотно брали деньги и так исполнительно эти деньги отрабатывали, вдруг словно взбесились. Куда бы ни звонил Огородников, к кому бы ни обращался, везде делали большие глаза и в ужасе махали руками...

А как все было отлажено до того момента, когда Петрович, эта шваль уголовная, с перепугу дал команду расстрелять семью в той паршивой квартире.

И чего добились?

Лавина, идет лавина, и остановить ее невозможно. Огородников подошел к окну и, не отдергивая прозрачной шторы, посмотрел на улицу. Он давно заметил, он еще с утра обратил внимание на «жигуленок», который, не скрываясь, не таясь, стоял прямо перед его окнами. Он мог остановиться во дворе, наблюдатель мог расположиться за любым окном в доме напротив, сейчас каждый, едва услышав, что дело имеет отношение к массовому убийству неделю назад, готов был впустить в свою квартиру такого наблюдателя. «Жигуленок» припарковался прямо перед его окнами, и молодой парень, сидевший за рулем, был невозмутим и спокоен. Он поглядывал на подъезд конторы Огородникова лениво и даже с каким-то равнодушием, словно знал наверняка, что никуда тому не деться, никуда не скрыться.

Роскошный новый «мерседес» Огородникова стоял у подъезда, выход из конторы прекрасно просматривался и парень в «жигуленке» никуда не отлучался с утра. Больше всего Огородникова бесила его самоуверенность. Он мог легко уйти от этого наблюдателя, ему ничего не стоило перебраться в другую квартиру, выйти во двор из другого подъезда... Причем все это он мог проделать играючи, но понимал Огородников, что и возможное его бегство предусмотрено...

Петрович во всем виноват, Петрович.

Скоро должны были передавать дневные новости и на экране возникнет уголовная морда этого старого кретина. И тогда ему уже не уйти, Петровича опознают, едва он выйдет из своего логова.

Да, его опознают и возьмут.

Петрович засвечен.

Петрович обречен.

Петрович не будет молчать и все сбросит на него, на Огородникова.

Через два часа приедет хмырь из прокуратуры, этот лох нечесаный, и начнет задавать вопросы...

Сысцов? Этот не должен расколоться. Он до смерти перетрухал, когда получил гостинец в баночке... И потом, если он платил одним людям, почему не платить столько же другим? Правила игры те же, а какая разница, отстегивать деньги Ване или отстегивать их Пете?

Нет, Сысцов не опасен, от Сысцова можно отвертеться.

Мольский? Этот сам по уши в дерьме.

Петрович, остается Петрович.

И почти два часа свободного времени.

Два часа до встречи с Пафнутьевым, два часа до дневных новостей, до того момента, когда Петровича будет знать каждая собака, каждая собака, каждая собака...

Прощай, Петрович!

Много раз убеждался в непутевой своей жизни Огородников, что самую важную, самую тяжелую работу надо выполнять самому. Не говоря уж о работе рисковой и опасной. Другим можно поручать пустяки, поручать можно работу тягостную, неблагодарную. Но самое важное — только сам.