Успех - Мартин Эмис

Бедный Грегори. Жалкий ублюдок. Теперь все для него будет быстро меняться. Быстрее, чем он подозревает.

Кое-какие новости из Риверз-холла. У меня состоялся долгий и дорогой телефонный разговор с матерью Грега. Мать Грега больше не волнуется об Урсуле.

— Как можно волноваться о человеке, когда он умер? — спросила она меня.

Да, Урсула умерла, ушла, это правда, и точно так же в каком-то смысле умерло, ушло мое прошлое с ней, с ними, с ним. Мать Грега говорит, что теперь надо волноваться о другом. О другом. Она знала, что Грег опускается, знала еще до того, как не стало Урсулы. Поэтому она не хочет, чтобы он пока слышал «о другом». Она сказала мне. И попросила не рассказывать ему. Я просто должен привезти его туда, и она сама ему расскажет. Но я расскажу вам.

Отец Грега разорился. Разорение пугает ее; разорение пугает его. Разорение разбило его сердце. Его сердце вновь пошло на него приступом. И они думают, что на этот раз оно победит.

Мы едем домой пораньше — к Рождеству.

Грегори

Вот так. Вот так. Где они, все те кусочки, которые я бы снова мог сложить в единую мозаику? Теперь уж их никогда не найти.

С работой я покончил. Раз и навсегда. Одетта с Джейсоном сидели у себя в офисе — я неторопливо вошел и с классической небрежностью произнес, что больше не намерен, благодарю покорно, впустую тратить свое время на…

Нет. Они меня выставили. Они меня выставили. Они позвали меня в офис и сказали, что я больше «не соответствую» своей работе. (Соответствую чему? Соответствую этому?!) После чего дали мне 80 фунтов наличными. Сказали, что им жаль. Что ж, возможно, им и жаль.

Быть может, вы думаете, они выставили меня, потому что я не хотел их трахать? Не думаю, чтобы это было так, ведь в определенном смысле я все-таки их трахнул. Помните тот день, когда Одета пролила кофе мне на брюки, а потом попыталась трахнуть меня? Так вот — это я пролил кофе, и это я пытался трахнуть ее, пытался изо всех сил, но без большого Успеха (она дала мне помять свои жуткие сиськи и так далее, но особых эмоций не проявила. Сказала, что никогда больше не хочет снова заниматься со мной подобным. Почему? Кто из нас изменился?). Джейсон отсосал мне. Однажды. Я тоже отсосал ему. Дважды. Я сделал это, боясь, что иначе они меня выставят. Я сделал это, но они меня все равно выставили. О боже. Я честно думаю, что не имею права их винить: что им от меня — вечного молчуна и психа?

Это случилось еще до полудня. Я шел домой с восьмьюдесятью фунтами в кармане (по счастью, об этом никто не знал). Придя, я сел внизу, у Терри, рядом с комнатой Урсулы. Я все время переживаю из-за нее, куда больше, чем когда она была жива. Пока человек жив, всегда можно что-то сделать. Как скорбь похожа на тошноту. Мне хочется, чтобы меня все время мутило. И пусть бы меня все время мутило — вот только этого не выдержать.

Тут не было ничьей вины. Это случилось неизбежно, как все, что со мной случается. Я жалею только о том, что так говорил с ней. Будь я проклят за то, что так говорил с ней. Как я только осмелился? Я никогда не вел себя по отношению к ней подло. Интересно, знает ли Терри? Надеюсь, он никому не расскажет.

Когда он вернулся, мы поговорили. И хорошо поговорили — он теперь держится совсем не так напряженно. Поговорили о доме. У мамы с папой есть своя вера. Они не верят, что можно переживать о мертвых. Надеюсь, они до сих пор верят в это. Посмотрим. Мы едем домой пораньше — к Рождеству.

Вне дома я чувствую себя теперь невероятно странно. Я не работаю (пока нет смысла искать новую работу, поскольку праздники уже не за горами. Я чувствую себя самозванцем, призраком, наружность моя, должно быть, производит странное впечатление. В отличие от меня все остальные выглядят слаженно и энергично. Они тяжело дышат и покрываются испариной на холоде. Отребье провожает меня любопытными и недружелюбными взглядами. (Они меня не любят. Да и кто меня любит, интересно? Даже случайный лепет иностранцев — они говорят на языках, о которых я и слыхом не слыхивал, — доносится до меня чередой непристойностей, проклятий и угроз.) Я привык, и мне стали даже нравиться их взгляды. Но теперь они мне уже не нравятся. Мне хотелось бы чуть больше походить на Терри. Несмотря на всю свою страхолюдность, он, в отличие от меня, в некоем важном смысле выглядит личностью, приспособленной к этой жизни на виду. Я — нет, и я это знаю. Я привык, и мне нравилось, как я выгляжу и как они на меня смотрели. Но теперь все пошло скверно, и я хочу выглядеть как обычный прохожий. Что произошло? Что стало с людьми, которые могли бы меня защитить? Кейн и Скиммер больше не звонят и не навещают меня. Почему? Я никогда ничем не был им обязан. (Я никогда всерьез не воспринимал их существование. Они были соски, слепые соски.) В первую очередь обо мне заботился Торка, но теперь он и его жлобы считают меня нелепым. (Я был уверен, что, появись я там еще хотя бы раз, они бы поколотили меня — из-за секса или просто из удовольствия.) Какое-то время меня, возможно, могли бы опекать Одетта и Джейсон. Я им действительно нравился, я знаю. (Но не настолько.) Я видел бродяг, возмущенно толпившихся перед входами в пабы. Они выглядели непохоже на обычных бродяг. Они не такие старые и сморщенные и даже одеты вполне пристойно. Некоторые из них выглядят молодо. (Некоторые — даже вполне богато.) Возможно, это и не бродяги вовсе. Но если все же бродяги — как их вокруг чертовски много.

Я не люблю подолгу бывать на улице (это естественно. Ноябрь выдался очень холодный). Люблю поскорее возвращаться. Люблю днем вздремнуть на кровати Урсулы (это маленькая комната. Ее можно нагреть одним своим присутствием). Неосуществившееся будущее сестры и мое умершее прошлое в последнее время мало-помалу смешались у меня в уме. Муки, ожидающие ее после смерти, возможно, не отличаются от тех, с которыми она сталкивалась при жизни — новые школы, ненависть ровесников, голоса в голове. Вокруг всего этого вьется паутина прошлого; мы все еще плещемся в волнах его утраченных, но смутно мерцающих чертогов. Мне не нравится засыпать там. Тогда мне снятся сны. Не знаю, что и поделать с ними. Ведь когда видишь сны, всегда спишь. Возможно, сны — это плохо: по своей обманчивой природе они вводят человека в заблуждение. Снам не дана власть надо мной, когда я бодрствую. Поэтому они дожидаются, пока я усну.

Я лежу на постели Урсулы, пока не возвращается Терри. Мы разговариваем, и довольно часто он наливает мне виски. Довольно часто я сам наливаю себе виски, прежде чем он возвращается. Он смотрит на бутылку, потом на меня. Мне стыдно. Я гадаю, что он думает обо мне в такие дни.

Рождество в Риверз-корт. Картонная картинка из диккенсовского романа: обрамленный снегом дом, окна — золотые от жарко потрескивающего в больших каминах огня, все готово к чуду: крестьяне и арендаторы, вполголоса распевающие во дворе рождественские гимны (они и вправду когда-то приходили? Если да, то им, должно быть, выносили по стаканчику горячительного), тяжелый деревенский колокол неугомонно отсчитывает вдали удары, громкий кошачий концерт, доносящийся из людской (а у нас и вправду когда-то были слуги?), лучащаяся тишина Восточной гостиной, куда мы все стекаемся к горам cadeaux[19], сложенных вокруг сияющей стеклянными игрушками рождественской елки. Семья снова чувствует себя сильной и крепкой. Я почти вижу свое лицо, мелькающее то здесь, то там в хороводе веселья и памяти. Вот он! Видите? Двадцать пережитых здесь рождественских праздников сделали меня тем, кто я есть: мое тело кружится в машине времени, одежда меняется, как разноцветное оперение какаду, руки тянутся, как, как…