Сталинский дом. Мемуары - Дзидра Эдуардовна Тубельская

определенным временем года. На ВДНХ (Всесоюзная выставка достижений народного хозяйства) всегда царит весна.

Я уже миновала огромную серую глыбу входа. Все здесь необъятно. Где-то впереди, за тысячу километров, в дали, подернутой голубой дымкой, — павильон со шпилем до небес, единственный ориентир. Он похож на высотное здание около зоопарка.

На этом просторе я ощущаю себя крошечным лилипутом в стране великанов, но эта уменьшенность мне нравится. Все хорошо, если б только не оглушительная музыка. Мощные хоры выплескиваются их гипсовых рогов изобилия, укрепленных на фонарных столбах. Напрасно стараться ускорить шаг — от песен не уйти. Чуть только звук ослабевает, как туг же нарастает снова, вываливаясь из следующего рога изобилия вместе с гипсовыми яблоками, грушами и фантастическими цветами Мне кажется, что там виднелись и ананасы, но это, скорее всего, аберрация памяти — в ту пору они у нас еще не водились. А вот что точно не сыпалось: буханки хлеба, сыр, колбаса и окорока. На вышеупомянутые продукты, причем не гипсовые, а самые настоящие, а также на масло, молочные продукты и всякие варенья и соленья можно было полюбоваться в павильонах союзных республик. Каждый был выдержан в своем стиле. Например, павильон Карелии легко отличался от других по коричневым толстым бревнам с резьбой. Узбекский был выложен голубыми и белыми изразцами, а вдобавок вокруг него журчал арык с прозрачной водой и водопадиками. Фронтон латвийского украшала желтая майолика под цвет янтаря. Но какая бы ни была республика — южная или западная — все равно по фасаду тянулись многочисленные ампирные колонны.

Интересно, был ли в каждой республике цех, где делали продукты для выставки или все экспонаты изготавливались в Москве? Сейчас бы их назвали виртуальными — в реальной жизни все эти лакомства не существовали, они нигде не продавались — чисто идеологические сказочные продукты.

В стороне от громогласной главной аллеи находился сад, где под надзором бронзового Мичурина в шляпе и с палкой — видно, воров отгонять — тянулись ровнейшие шеренги плодовых деревьев с побеленными до одного строжайше вымеренного уровня стволами. Розово-белые цветы еще только начинали раскрываться. Их розовость была настолько нежна, что казалась не свойством цветка, а игрой света и тени.

Увы, из-за вечной весны мне так и не удалось увидеть ни загадочной бере-зимней, ни сибирских персиков, ни яблок на груше, ни винограда, привитого на чем-то еще. Ничего, из чудес, выведенных Мичуриным, о которых каждый день передавали по радио.

По бокам мичуринского сада располагался передовой огород. Из иссиня-черной жирной земли прямо на глазах, как в научно-популярных фильмах при ускоренной съемке, лезли первые сердцевидные листики редиски, разворачивался нежный салат, кудрявилась петрушка. Над грядками, нагретыми солнцем, дрожало марево — мираж над миражом.

Бравурные хоры в волшебный сад не долетали, сидеть бы и сидеть на скамейке, под теплыми лучами. От долгой ходьбы гудели ноги, одолевала дремота. Но нет — раз уж я туг, то непременно тянула маму в павильон «Цветоводство».

Сейчас цветами никого не удивишь, а тогда это было, пожалуй, единственное место в Москве, куда специально ездили, чтобы на них посмотреть. В стеклянный павильон, похожий на флакон из-под духов, доставлялись цветы из всех республик — цветы-эстонцы, цветы-грузины, цветы-украинцы. Они оставались всегда свежими, как будто их срезали и поставили в воду только что — на ВДНХ, в этом мире социалистической мечты, увядания не существовало.

Я двигалась от одного стенда к другому и осторожно нюхала все, что оказывалось доступно моему росту и, следовательно, носу. Вот розы из Туркмении — огромные, почти черные в середине, винно-бордо-вые по краям. Розы с Украины — с круглыми головками и туго закрученными лепестками, как кочанчики капусты. Розы из Прибалтики — с узким цветком-бутоном на длинном стебле. Считается, что тюльпаны не пахнут, но я улавливала горьковатый аромат, исходивший из самой глубины, от черных тычинок. У некоторых сортов нарциссов внутри белых лепестков росли вытянутые трубочкой желтые — средоточие запаха. Махровые, чуть клонящиеся под собственной тяжестью, не пахли совсем или были недоступны моему обонянию. Зато гиацинты не надо было нюхать вовсе — их коротконогие плотные кисти: белые, розовые, лиловые — сами распространяли очень сильный аромат.

Кроме цветочного маршрута существовал еще один — животноводческий. Оба за одну прогулку было не одолеть. К цветам от входа левее, к свиньям правее. Свинарник, где обитали свиньи-рекордсменки был, естественно, образцово-показательный. Кроме ВДНХ, я увидела такой много лет спустя в специальном колхозе, куда возили иностранные делегации, дабы продемонстрировать достижения социализма.

Свиньи на выставке жили с полным комфортом. У каждой — свой стерильный загон и, вероятно, собственная ванная, настолько они были чисто вымыты. На загородке — табличка со всеми данными обитательницы, ни дать, ни взять паспорт. Разве что фамилии не было. А так, все, как у людей: дата рождения, место рождения. Вместо национальности — порода.

Мою любимую свинью звали Дездемона. По тем временам — разгар холодной войны, когда все заграничное предавалось анафеме — имя шекспировской героини было безусловно идеологически вредным и враждебным социализму. Как такое допустили, ума не приложу. А, может быть, наоборот, тут крылся пропагандистский выпад: вот, мол, выкусите господа-империалисты, только свиньям ваши басурманские имена и подходят.

Дездемоне, впрочем, было не до сталинской политики. Она возлежала на толстом слое соломы, розовая, безмятежная, подставив брюхо несметному количеству сосущих молоко поросят. Когда Дездемоне надоедало лежать, она поднималась и приваливалась боком к ограде. Удостоверившись, что строгих свинарок в накрахмаленных халатах поблизости нет, я осмеливалась украдкой протянуть руку между рейками и погладить свинью по спине. Казалось, я провожу ладонью по платяной щетке. Дездемона жмурилась. Ресницы у нее были белые, длинные — уж не заколдованная ли она принцесса…

По соседству со свинарником находился коровник. С его обитательницами отношения никак не завязывались, даже с Лаймой, коровой из Латвии, названной, как я думаю, в честь знаменитой кондитерской фабрики: шкура у нее была шоколадного цвета. С этой коровой я всегда здоровалась по-латышски. При слове «Sveiki!» она поводила ухом. Но дальше этого дело не шло, к ограде она никогда не подходила.

Я вовсе не собираюсь обвинять коров в высокомерии. Все дело во мне, в моем противоречивом к ним отношении. С одной стороны, я коров очень уважала, а с другой — не доверяла. Мало ли что придет в голову корове, вон она какая огромная. Ясно, что при таких задних мыслях дружбы не получится.

Клички у коров в основном преобладали ботанические — Ромашки, Незабудки, Розы, а в паспортах указывались надои в тоннах. Представить себе