Дни в Бирме - Джордж Оруэлл

– Элизабет!

Она, вздрогнув, оглянулась и торопливо пошла дальше. Он в отчаянии схватил ее за запястье.

– Элизабет! Пожалуйста, я должен объяснить!

– Позвольте мне пройти, вы что?

Она дергала руку, он не отпускал. Двое вышедших из церкви каренов замерли, таращась во все глаза. Флори постарался говорить спокойнее:

– Конечно, я так грубо, я не имею права. Но Элизабет, мне надо, мне необходимо с вами поговорить! Выслушайте, пожалуйста. Не убегайте!

– Отпустите вы мою руку? Дадите, наконец, пройти? Пустите!

– Да-да, сейчас, минуту! Скажите лишь одно – когда-нибудь потом, когда-то после, вы сможете меня простить?

– Я вас? За что же вас прощать?

– Конечно, моему позору нет предела. Какой-то подлый случай! Но это все не совсем так. Вы сами потом увидите. Сейчас, конечно, невозможно, я понимаю, но когда пройдет время, когда будет не так ужасно, вы сможете забыть?

– О чем вы? Что забыть? Странные мысли! Сцена была, на мой взгляд, отвратительна, но мне-то какое дело? Почему вы вообще решили в связи с этим меня допрашивать?

Он почти потерял надежду. И тон ее, и все слова буквально повторяли тот, прежний их ужасный разговор. Опять она не хочет слушать, притворяется, хочет лишь ускользнуть.

– Элизабет! Пожалуйста! Прошу, будьте же справедливы! Сейчас это очень серьезно, не сможете же вы бросить меня, когда и без того мне хуже некуда. Вы же недавно согласились стать мне женой и…

– Я? Вашей женой? Когда? Вы что, с ума сошли?

– Не на словах, но ведь все было ясно между нами.

– Между нами ничего не было! Вы себе позволяете бог знает что. Я спешу в клуб. Прощайте!

– Элизабет! Элизабет! Это не игры, не детские ссоры. Вы знали, что до встречи с вами я жил иначе. Сегодняшний случай только печальное напоминание. С этой несчастной я действительно был близок, да, признаю, однако…

– Не желаю слушать ваши гадости! Все!

Он снова схватил ее запястья и не позволил тронуться. К счастью, карены уже удалились.

– Придется вам послушать! Уж лучше невежливо обидеть вас, чем опять рухнуть в кошмарную мутную зыбкость. За столько дней ни разу нельзя было прямо поговорить с вами. Будто вам непонятно, как я мучился. Вы больше не сбежите без ясного ответа.

Она пыталась вырваться и проявила недюжинную силу. В лице ее горела такая ненависть, что несомненно она ударила бы, не держи ей Флори руки.

– Пустите! Вы, животное! Пустите!

– Боже, Элизабет! Вот так бороться с вами! Боже, что мне делать? Я не могу вас отпустить. Вы должны выслушать!

– Нет! Не хочу! Хватит допрашивать!

– Простите, не сердитесь! Ответьте только – когда-нибудь, когда все это стихнет, вы выйдете за меня?

– Нет! Нет! Никогда!

– Не говорите так. Я постоянно пробую вам объяснить, что вы для меня значите, но как-то не выходит! Попробуйте меня понять, ведь я рассказывал о здешней жизни – полумертвой, в тоске, нытье и горьком одиночестве. Пожалуйста поймите, что вы, единственная на земле, кто мог бы стать моим спасением.

– Дадите вы уйти? К чему эта дикая сцена?

– Разве для вас пустой звук то, что я люблю вас? Вряд ли вы представляете мои мечты о жизни с вами. Если б вы захотели, я женился бы, дав обещание до конца дней даже не прикоснуться к вам. Только б вы были рядом. Я не могу больше – один, всегда один. Ну неужели для вас невозможно когда-нибудь простить меня?

– Я никогда за вас не выйду! Никогда! Лучше вообще не выйду, лучше за мусорщика, за последнего бродягу!

Она уже кричала, и он видел, что это искренний ответ. Глаза у Флори защипало. Он проговорил:

– Ладно, последнее. Поверьте, не так уж мало, если в мире есть кто-то, действительно вас любящий. Поверьте, что, хотя найдутся кавалеры и богаче, и моложе, и всеми данными превосходящие меня, никто не будет к вам нежней, заботливей. И хоть средства мои невелики, на них вполне возможно прилично жить. Устроить красивый и уютный дом, завести…

– Кажется, мы достаточно поговорили? – сказала она, вернув сдержанный тон. – Могу я уйти, пока никто не появился?

Он слегка разжал руки, схватившие ее запястья. Потеряна, навек потеряна. Единственная. С яркостью галлюцинаций побежали прекрасные картины: их дом; их сад; Элизабет, сыплющая рис голубям на аллейке возле куста вымахавших почти ей до плеча лимонно-желтых флоксов; книжные стеллажи и акварели в изящных рамках, стол с букетом бальзаминов в китайской вазе и черный лаковый изгиб рояля. Рояля – заветной мечты, разбитой глупым подлым случаем.

– И у вас обязательно был бы рояль, – с отчаянием сказал Флори.

– Я не играю на рояле.

Он отпустил ее. Все кончено. Освободившись, Элизабет со всех ног кинулась в сад. Под деревом, сняв очки, аккуратно вытерла следы сердитых слез. Ух, гнусное животное! Наверно на запястьях синяки. Свинья! А это лицо в церкви, жуткое костяное лицо с этим тошнотворным пятном. Просто убила бы! Брезгливо возмущала не гадкая история с бирманкой, тысячу всяких таких гадостей она могла простить. Невозможно было простить сцену его публичного позора, но главное – столь явственное в тот момент его уродство. Его роковую, действительно зловещую отметину.

Тетя придет в ярость, когда узнает, что она отказала Флори. И еще дядя, нагло, похотливо трущийся своим жирным брюхом. Жить у них станет невозможно. Может, в конце концов, придется незамужней ехать обратно в Англию. Тараканы! Пусть даже тараканы над сальной раковиной, пусть навечно старой девой, только не с этим мерзким жалким типом! Лучше уж умереть. Забылись все корыстные расчеты. Забылось, что Веррэлл бросил ее, и брак с Флори давал пристойный выход. Помнились лишь омерзение и стыд при взгляде на всеми презираемое ничтожество, противное нормальным людям, как припадочный или прокаженный. Органически неодолимый инстинкт отторжения уродов победил доводы рассудка и даже некий личный интерес.

Бежать на крутой холм Флори не мог, но шагал полным ходом. Решение требовало немедленного исполнения. Стало совсем темно. Бедная Фло, не понимавшая тяжести обстоятельств, вертелась возле самых ног, скуля, жалобно упрекая за пинок. У дома порыв ветра пригнул застонавшие деревья и вместе с охапками листьев швырнул волну острого сильного запаха влаги. Сейчас снова хлынет. Ко Сла накрыл стол, смахнув кучку жуков, совершивших самосожжение над керосиновой лампой. Об эпизоде в церкви слуга очевидно еще не знал.

– Ужин готов, наисвятейший. Подавать?

– Погоди. Дай-ка мне ту лампу.

С лампой в руке Флори прошел в спальню и закрыл дверь. Дохнуло привычной затхлостью с табачной вонью. Прыгающий кружок света выхватывал ряды сизых от плесени книжных корешков, ящериц на стене. Итак, назад, опять в нору, в свое подполье. Не вышло убежать.