Оскар за убойную роль - Анна и Сергей Литвиновы

Они остановились на высоком, идеально подстриженном холме, в тени платана – высоченного, наверное трехсотлетнего. На сухощавого было жалко смотреть. Он, еще получасом ранее выглядевший важным, элегантным господином, теперь сдулся, превратился в маленького, несчастненького, напроказившего типчика. Вдруг он вскинулся и вплотную приблизился к Ходасевичу.

– Валера, постой! Постой! – Он даже чуть не схватил его за грудки, но потом передумал. – Это же такой случай! Ты что, не понимаешь, какой это шанс?! Почему бы нам не сыграть с американцами? Не разыграть эту самую Жюли? Ты считаешь, они меня будут вербовать, – пожалуйста! Пусть попробуют! Прекрасно! Естественно, я сделаю вид, что сломался. Я соглашусь работать на них. А на самом деле буду работать на нас. На Центр. Стану двойным агентом. Буду сливать церэушникам «дезу»! Стану делать все, что вы скажете!

Ходасевич медленно, однако со всею непреклонностью покачал головой.

– Нет.

– Но почему?! Почему, Валера?!

– Нет – потому что ты не сможешь.

– В смысле?

– Ты не потянешь такую игру.

– Не потяну?! – снова вскинулся худощавый. – Не потяну? Это ты так решил?!

Ходасевич снова медленно, но веско покачал головой.

– Нет. Это мнение Центра.

– Но это ты!.. – выкрикнул худощавый. – Ты!.. Ты сам все решил за них! Ты им дал всю информацию!

– Да, рекомендации Центру давал я, – медленно проговорил Валерий Петрович. – И там со мной согласились. Потому что я считаю, что двойной игры в твоем случае быть не может.

– Но почему?!

– Ты просто не выдержишь. Сломаешься.

Ходасевич с вызовом посмотрел на товарища.

Тот выкрикнул:

– Да почему ты так решил? Почему?!

И вдруг – бросился на Ходасевича. Он коротко, но мощно ударил его в лицо. Но удар не достиг цели. Валерий Петрович отшатнулся и перехватил руку товарища. И сам, в свою очередь, нанес короткий и резкий удар в солнечное сплетение. Его противник согнулся и стал медленно опускаться на траву.

– Почему-у-у?.. – со свистом выдохнул он.

– Вот именно поэтому, – холодно припечатал Ходасевич. – Потому что ты, Колька, слабак.

* * *

Валерий Петрович рассказал эту историю Тане со значительными купюрами. Он не назвал ни места, где она происходила, ни года, когда она случилась, ни имен главных (помимо Николая Птушко) персонажей. Многое отчим не упомянул: Париж, Версаль, мансарда на площади Шаттле, резидент Потапов… Получилась байка из шпионской жизни – сказка вроде: «В некотором царстве, в некотором государстве…»

– И этого парня тоже звали, – округлила глаза Татьяна, – Николаем Птушко?

– Боюсь, что именно так, – кивнул полковник.

– У него тогда был сын?

– Был, – нахмурился Валерий Петрович. – В ту пору – совсем маленький. Лет семи-восьми. И звали его Коленькой. Николаем Николаевичем Птушко.

– Думаешь, сын твоего друга – мой контрагент? Тот самый, с «откатом»?

– Всяко бывает, – неопределенно ответил Ходасевич, глядя в сторону.

– А ты в курсе, – насела Таня, – что с твоим Птушко-старшим случилось потом? После той вашей встречи за кордоном?

Таня вся сгорала от любопытства.

Осторожно подбирая слова, Валерий Петрович сказал:

– Ничего особенно страшного с ним тогда не случилось. Времена уже наступили перестроечные, вегетарианские. После того прокола Птушко отозвали в Москву. Понизили на одно звание: был майором, стал капитаном. Всобачили ему «строгач» по партийной линии. Сделали невыездным. Перевели в пятое управление – бороться с диссидентами.

– А тебя он не простил?

– Мы с ним иногда встречались, – поморщился Ходасевич, – в коридорах Центра. Он со мной принципиально не здоровался. А когда лет десять назад мы случайно столкнулись с ним на улице, он перешел на другую сторону.

– Значит, не простил, – констатировала Татьяна. – А чем он сейчас занимается, ты знаешь?

– Мне рассказывали, что, когда развалился Союз, он ушел из органов. Чем стал заниматься – не знаю. Я, как ты понимаешь, ни разу его не видел. И ничего до сегодняшнего твоего рассказа ни о нем, ни о его семье не слышал. Да и тот твой «откатчик» – сын ли он моего Птушко? – скептически (отчасти чтобы спровоцировать Таню этим своим скепсисом) молвил отчим.

– Фамилия редкая, – заметила Таня.

– А как он выглядел, этот твой Николай Птушко?

Татьяна скривилась:

– Молоденький. Серенький такой, незаметненький. Теперь-то я поняла, почему он такой блеклый. Все ясно – сын чекиста. Печальный карась!

– Странная версия, – вроде бы про себя проговорил Ходасевич и пожевал губами. – То ли отец мстит за сына? То ли – сын за отца? Очень странная версия.

– Во всяком случае, проверить ее надо, – азартно сказала Татьяна.

– Для начала стоит узнать, кто таков сейчас Николай Птушко-старший.

– О, это я запросто! – воскликнула Таня. – Только дайте мне Интернет.

Она разрумянилась, глаза загорелись. Никакого сравнения с той бледной, несчастной мумией, которую увидел Ходасевич в начале их разговора.

– Откуда в больнице Интернет? – подначил ее полковник.

– Подключусь по мобильнику. А ноутбук ты мне привезешь, – непререкаемо заявила Татьяна. – Сегодня же.

– Хорошо, – усмехнулся Валерий Петрович. – Ты позволишь мне, – в его голосе прозвучала мягчайшая ирония, – узнать о Птушко-старшем по своим каналам?

– Позволяю, – сделала царственный жест Садовникова.

Теперь ничто в ней не напоминало безжизненную, обиженную девочку. Она снова стала сама собой – азартной, деятельной, веселой, боевой.

– А самое главное, – весомо выдохнул Валерий Петрович, – ты должна понять: все плохое уже позади.

Но, по совести говоря, он сам был в этом далеко не уверен.

Той же ночью

Ходасевич и лейтенант-чистильщик не были бы сотрудниками Комитета, если б не смогли проникнуть ночью в обычную районную московскую больницу. Из маскировочных средств им понадобились всего лишь два белых халата и два стетоскопа. С важным и непроницаемым выражением на лицах (в карманах халатов – авторучки, на шеях – стетоскопы) полковник и лейтенант поднялись на пятый этаж и не спеша отправились по длинному пустому коридору в отдельную пятьсот первую палату, где нашла приют Татьяна. Лейтенант держал в руках «дипломат» со своим инструментом.

В воздухе царили неистребимые запахи больницы: хлорки, медикаментов, сваренного на воде пюре. На сестринском посту горела настольная лампа, однако за столом никого не было.