Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас

что рискую, но что лучшего пути у меня не остается, что надо рискнуть и превратиться в того, кто провоцирует истории, которые я буду искать во время этой прогулки, когда смогу снять воображаемые перчатки и не менее воображаемый шарф и увидеть, что же происходит внизу, на улице – увидеть, что происходит, покуда я буду задавать один странный вопрос.

Я намеревался, во-первых, поговорить с продавщицей в кондитерской «Карсон». Но прежде, проходя мимо «Вильяроэль», я наткнулся на всклокоченного белобрысого нищего – того самого, что когда-то возил за собой тележку из супермаркета и выпросил у меня немного мелочи. Дверь была открыта, и можно было увидеть, что он лежит на полу, подстелив картонки и завернувшись в одеяла, – это летом-то! Завидев меня, он с изысканной вежливостью осведомился, не могу ли я ему помочь. А мне вновь показалось, что в прошлом я знавал его, но, быть может, этот эффект короткого знакомства проистекал от того, как фамильярно он всегда обращается ко мне. Или, быть может, от того, что я вижу в нем учтивую версию Юлиана-ненавистника, аверс, так сказать, злобного лже-племянника и потому раз от разу отношусь к нему все лучше. Я дал ему три евро, на что он сказал, что в прошлый раз было меньше.

– Какая расточительность, – докончил он.

Судя по тому, как идут дела, подумал я, этот нищий печется обо мне больше всех. А вслед за тем подумал, что этот фантасмагорический побирушка будто вышел из-под пера Аны Марии Матуте, где рассказ обретает форму бродяги, приходит то туда, то сюда, рассказывает свою историю, а потом уходит, неизменно оставляя свои следы – неизгладимые воспоминания.

«Какая расточительность», – повторял я, силясь понять, смешны ли были эти слова или было в них нечто трогательное, некое душевное движение со стороны человека, который озабочен моим финансовым положением и чувствует, что оно далеко-далеко не столь блестяще, как кажется.

Свернув за угол по пути в «Карсон», я повстречал старого и явно сумасшедшего бродягу, которого никогда не видел раньше: он напевал какую-то песенку весьма шокирующего содержания, и я осознал, что в наши дни нигде, даже во внутренних двориках домов в нашем квартале, она больше не звучит. А вот в детстве моем эта традиция была глубоко укоренена, песенку эту распевали повсюду, хоть и я не знаю, по этой ли причине Барселона была веселей и раскованней. Бродяги тоже – неотъемлемая часть города с весьма своеобразной традицией, раз уж современный ее герой – это бродяга, он же – архитектор Гауди, человек сварливого нрава, вечная мишень для насмешек из-за своей манеры одеваться. Гениальный зодчий, прославивший свой город, погиб под колесами трамвая и, поскольку вечно ходил в отрепьях, был принят за нищего. Кондуктор вылез и оттащил бездыханное тело в сторону, и ни один прохожий не пришел на помощь тому, кто ныне признан национальным героем Барселоны. И тайная, бессознательная причина ее колдовского воздействия на всех, кто оказывается в этом городе, кроется в бродяжьем духе величайшего гения, когда-либо жившего там.

Тут я дошел до «Карсона», где провел свой первый допрос. И дальше уже расспрашивал не переставая, хотя довольно часто избегал прямых вопросов и применял столь диковинно увертливые околичности, что и не похоже было, будто я о чем-то спрашиваю. Думаю, весь квартал решил, что я мало того, что спятил, но и решил потешить себя безумными развлечениями, как бы отмечая этим празднеством сорокалетие жизни в Койоте.

Да, я спрашивал: у булочника, дружившего с Кармен, у сумасшедшей цветочницы – важной персоны – у супругов, торгующих в табачном ларьке, у парикмахера Пьера, у Лижии, у Хулиана (из бара «Тендер»), у братьев Ферре, у туповатого парня, заменявшего (на день) киоскершу, у адвоката, с которым дружил с тех пор, как вместе изучали юриспруденцию, у трех аптекарш, у таксистов, стоявших на улице Буэнос-Айрес, у кассирши из «Калигари»…

Никто ничего не знал о Кармен и Санчесе, никто никогда не видел их вместе. Но эти наглухо закрытые рты или, иначе говоря, этот заговор молчания, меня не устраивал, потому, наверное, что не давал материала для рассказа под названием «Кармен», который, возможно, будет написан. Тем не менее квартал хранил молчание. Было то, что было, и только это: никто ничего не знал и не ведал, да и странно было бы ждать иного. В довершение бед абсолютное большинство опрошенных полагало, что я шучу, а исключение составлял заменитель, то есть заместитель киоскерши, который вообще отказался со мной говорить, ибо, по его словам, с полицией дела не имеет.

Зной стоял совершенно невыносимый. И вдобавок я разволновался от того, что меня приняли за полицейского. Я присел на веранде «Конго» выпить по рюмочке с приятелем-адвокатом, к которому – по той, быть может, причине, что мы знакомы с юности – питаю доверие и рассказываю ему едва ли не все. Со своим всегдашним юморком он осведомился, не пытаюсь ли я на самом деле установить, что все вокруг нас – сплошная и огромная подделка, обман зрения, мгновенно накатывающее безумие наподобие того, что пережил я однажды, когда, подумав, что из примерочной в швейном ателье в квартале Койот исчезло зеркало, вышел прямо в гроб.

– Какое отношение имеет моя жена к портному на Койоте? – сказал я.

– Ты и портного подозреваешь? Мак, ты ужасен.

&

ЭФФЕКТ РАССКАЗА

Немного погодя докатился я и до «Тендера». И все еще пребывал в сильном волнении. Потому что в «Конго» пришло мне в голову, что шутейная фраза моего приятеля содержит в себе чистейшую правду. Кармен изменяет мне с портным. Связь эта тянулась уже несколько месяцев, если не год с лишним. Невозможно себе представить, что моя рука выведет эти строки: «Итак, я внезапно узнал, что долгое время жил посреди крупного обмана».

Это, кстати, кое-что объясняет. К примеру, почему тогда, в примерочной у проклятого портного я был так близок к самоубийству.

– Продолжаете бастовать? – спросил меня Юлиан с другого конца стойки.

Месяц назад я признался, что нахожусь в простое, и он, значит, этого не забыл.

– Уже нет, Юлиан. Теперь работаю модификатором.

– И что же вы модифицируете?

Юлиан был сбит с толку, да и я тоже, но в этот миг в бар вошел довольно гнусного вида бородач средних лет, назвался Тараумарой[55] и двинулся от столика к столику, прося подаяния таким вызывающе высокомерным тоном, что правильней было бы сказать не «просил», а требовал причитающееся ему по праву. Потеряв терпение от этого нахальства, Юлиан спрыгнул с табурета у