Пресс-папье - Стивен Фрай

Пытаясь хоть как-то воспрянуть духом, я провел утро, показывая колледжи американскому члену нашей команды Эндрю Маккарти. Не человек – золото: он ни разу не выразил удивления по поводу отсутствия кондиционеров в капелле Кингз-колледжа и отвращения, которое внушила ему безуспешность поисков производящего кубики льда автомата в библиотеке Рена. После часовой примерно прогулки он начал позевывать, и я, показав ему дорогу к Питерхаусу, в котором проходили съемки, обратил стопы к жилищу моего старого друга и наставника Дональда Трефузиса, профессора сравнительной филологии и экстраординарного члена колледжа Св. Матфея.

Именно Трефузис свел меня с «Приверженцами» – замкнутым, жившим напряженной жизнью братством интеллектуалов, сексуальных еретиков и вольнодумных гуманистов, которые поджаривали зефирины на пламени горящих в камине номеров «Зрителя» и читали друг другу статьи, посвященные таким животрепещущим вопросам, как онтология плоти и музыкальная заставка Джонатана Коэна.[169]Дональд же завербовал меня в КГБ… или то была МИ-5? Мне он этого так и не сказал, а лезть к нему с вопросами означало бы вести себя не по-кембриджски. В Кембридже мы всегда стояли на стороне друга, правой или неправой. Верность здесь хранилась лишь отношениям с другими людьми.

Я думал, что Трефузис сумеет объяснить мне, чем вызвано тяжкое ощущение подавленности и отчужденности, которое томило меня, пока я бродил по закрытым двориками и аркадам Кембриджа.

Профессор, открыв передо мной дверь, явно удивился:

– А, так вы, молодой человек, закончили все же эссе о Большом фрикативном сдвиге?

Я поспешил уверить его, что пока не закончил, однако исследования продолжаю. И попросил еще об одной девятилетней отсрочке, которую он мне тут же и даровал.

– Такие вещи требуют времени, – признал профессор. – Одна только корректура написанной мной для New Philologishe Abteilung статьи о словацких диакритических знаках отняла целых семнадцать лет. Однако я уверен – она подобных усилий стоила. Вы, конечно, читали ее?

– Кто же ее не читал? – ответил я, и профессору хватило милосердия закрыть на мою уклончивость глаза.

– Бог ты мой! – ликуя, восклицал он и потирал руки. – Кой-кого моя статейка просто-напросто огорошила! Меня уверяли, что на прошлогоднем Корнелльском съезде фонемистов несколько ее экземпляров подвергли публичному сожжению, а некий преподаватель лондонской Школы славистики, познакомившись с моей критикой теории происхождения хорватских двигательных глаголов, взял да и удавился. Мы прогулялись немного по «Задам».

– Куда все ушло, Дональд? – спросил я. – Этот не тот Кембридж, какой я знал. Здания все те же, вы все тот же, и однако ж…

Трефузис вглядывался в плавные воды Кема, с которых неслись к нам печальные голоса туристов, проплывавших мимо в гребных яликах, распевая рекламу мороженого «Корнетто» на мелодию «О мое солнце».

– Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, – процитировал он, – ибо вода, текущая мимо тебя, неизменно нова.

– Гераклит! – воскликнул я.

– На здоровье, – отозвался он. – Ваш Кембридж был построен из людей, не из кирпичей, камня и стекла, и жизнь жестоко разбросала этих людей по свету. А больше им вместе уже никогда не собраться. Цирк давным-давно свернул свои шатры и тихо удалился, а мы с вами стоим посреди опустевшего деревенского выпаса, гадая, отчего он кажется таким заброшенным и убогим.

– Вы правы, – вздохнул я, – вы, как всегда, правы.

– Разумеется, прав. А теперь убирайтесь с глаз долой. От вас разит тленностью. Для напоминаний о том, что я стар, вы мне не требуетесь, с этим хорошо справляется мой мочевой пузырь.

Я вернулся в Питерхаус, и меня тут же засыпала вопросами съемочная группа.

– Почему типичные студенты последнего курса вешали на стены групповые снимки первокурсников? Скажите, лекции они в мантиях слушали? А двери своих квартирок они запирали?

– Меня не спрашивайте, – ответил я. – Я сам здесь впервые.

Если нижеследующее покажется вам бессмысленными бреднями трагически повредившегося ума, мне придется извиниться перед вами. Я только что получил сильнейший удар по черепу, и потому не исключено, что у меня сотрясение мозга и мысли мои немного путаются.

Люди моего роста довольно часто зашибают головы о притолоки, балки и иные строительные конструкции. Процедура, к которой я обычно прибегаю в подобных случаях, такова: проморгавшись и исчерпав имеющийся в моем распоряжении запас бранных слов, я быстренько ощупываю ушибленную часть черепа и, чтобы выяснить, насколько сильно пострадал мой разум от пережитого его вместилищем потрясения, задаю себе контрольные вопросы из составленного мной именно для таких случаев списка.

Первым делом я спрашиваю себя, сколько будет дважды два. Если ответом служит не «желтизна» и не «кардинал Ришелье», я сразу перехожу к собственному имени, номеру факса и возрасту. Если и тут результат представляется мне удовлетворительным, я переворачиваю, так сказать, экзаменационный листок и придирчиво расспрашиваю себя о том, в каком году была обнародована «Великая хартия вольностей», как называется столица Уругвая и какие денежные знаки имеют хождение в Болгарии. Засим следуют вопросы посложнее, например, есть ли Бог, зачем мужчинам соски и в чем состоит предназначение Джеффри Уиткрофта. Разум, пребывающий в нормальном состоянии, разрешить эти проблемы не способен, однако всегда ведь существует вероятность того, что хороший удар по голове приведет к усовершенствованиям, которые сделают возможными недоступные ему прежде прозрения.

Реакция, разумеется, нелепая и нелогичная. Если сильный удар лишил меня способности соображать, откуда я знаю, какие вопросы следует задавать? И как отличаю правильные ответы от неправильных?

Мне представляется, что самым надежным свидетельством размягчения или повреждения мозга является желание его обладателя подать на кого-нибудь в суд. На сей раз я зашиб голову в весьма почтенном кембриджском отеле. Удар был настолько силен, что я сразу осел на пол. Возможно, я даже лишился чувств на небольшое число секунд.

Сидя на полу, поглаживая мой medulla oblongata[170]и перебирая контрольные вопросы, я вдруг обнаружил, что окружен целой саванной брюк в серую полоску и озабоченных лиц. Персонал отеля заметил случившееся и собрался вокруг меня, чтобы принести мне извинения. Отель этот входит, как почти каждый отель нынешней Британии, в состав целой сети таковых, а для случаев, когда постоялец что-нибудь повреждает себе на принадлежащей компании территории, существуют, следует вам сказать, строго определенные процедуры. Процедуры, назначение коих состоит скорее в том, чтобы снять с компании любую ответственность, чем в выражении искреннего сочувствия, сожаления и понимания. Они сильно смахивают на то, чему обучают коммивояжеров, которым часто приходится пользоваться автомобилями. Если столкнетесь с кем-нибудь на дороге, говорят им, никогда, кто бы ни был повинен в столкновении, даже и не думайте произносить слово «простите». Сказать «простите» значит допустить свою ответственность за случившееся. Мне это представляется отвратительным и тошнотворным до крайности. Большинство англичан извиняется, даже налетев на стойку для шляп, не говоря уж о людях. Для каждого из нас куда предпочтительнее услышать от управляющего отелем «Мне так жаль» и увидеть, как он, распрямившись, сердито отшлепывает балку, в которую врезался бедный постоялец, приговаривая: «Нехорошая балка, нехорошая», чем услышать от него же вкрадчивый вопрос: «Неужели вы не заметили, сэр, свисающую с этой балки хорошо освещенную табличку “Берегите голову”?»